Происхождение всех вещей
Шрифт:
— Я этого не знала, — осторожно проговорила Альма.
— Что ж, я его видел, — продолжал Амброуз. — Я видел облака свиссена вокруг определенных деревьев и определенных людей. В других местах я видел венцы ласкового света, хотя света там вообще не должно было быть. У этого света не было названия, но был звук. И где бы я ни видел его — точнее, где бы ни слышал, — я шел за ним. Однако вскоре после этого я чуть не умер. Мой друг Дэниэл Таппер нашел меня в сугробе. Иногда мне кажется, что, если бы не пришла зима, я смог бы жить так дальше.
— Без пищи, Амброуз? — спросила Альма. — Верно ты бы не смог…
— Иногда мне кажется, что смог. Не стану утверждать, что это рационально, но мне так кажется. Я хотел стать растением. Иногда мне кажется, что, движимый верой, я совсем ненадолго им стал. Как еще я смог бы продержаться
Впервые за много лет Альма вспомнила, как в детстве тоже мечтала быть растением. Разумеется, тогда она была лишь ребенком, жаждущим получить больше отцовской ласки и любви. Но несмотря на это, она никогда не верила, что на самом деле стала растением.
Амброуз продолжал:
— После того, как друзья нашли меня в сугробе, они отвезли меня в клинику для умалишенных.
— Подобной той, где мы только что были? — спросила Альма.
Амброуз улыбнулся бесконечно печальной улыбкой:
— Ах нет, Альма. Та клиника была совсем не похожа на ту, где мы только что были.
— Мне жаль, — сказала женщина, и ей стало очень не по себе. Она бывала и в обычных клиниках для умалишенных в Филадельфии, когда им с Джорджем приходилось ненадолго помещать Ретту в эти страшные заведения. И не могла представить своего кроткого друга Амброуза в таком убогом, печальном месте, приюте обездоленных.
— Не стоит сожалеть, — отвечал Амброуз, — все это позади. К счастью для себя, я позабыл большую часть того, что там происходило. Но пребывание в клинике навеки сделало меня еще более пугливым, чем прежде. Я был так испуган, что не смог уже никогда никому полностью доверять. Когда меня выпустили, я попал под опеку Дэниэла Таппера и его родных. Они были добры ко мне. Мне дали кров и предложили работу в типографии. Я надеялся, что снова смогу достучаться до ангелов, но только в этот раз более материальным способом. Более безопасным, если угодно. Я утратил мужество, чтобы снова броситься в огонь. И вот я научился искусству изготовления отпечатков, что в действительности было способом подражания Господу, хотя я знаю, что мое признание звучит грешно и высокомерно. Но я хотел впечатать в мир собственные представления, хотя до сих пор и не сделал ничего настолько прекрасного, как мне бы хотелось. Зато у меня появилось занятие. И я смог наблюдать за орхидеями. В орхидеях я обрел покой.
Альма заколебалась, но потом все же спросила:
— Смог ли ты снова достучаться до ангелов?
— Нет. — Амброуз улыбнулся. — Увы, нет. Но работа приносила другие радости или, по крайней мере, отвлекала меня. Стараниями матушки Таппера я снова начал есть. Но я стал другим человеком. Теперь я обходил стороной все деревья и людей, которых в период своего прозрения видел окрашенными в свиссен — цвет гнева Господня. Я тосковал по гимнам новой религии, которой был свидетелем, но не мог вспомнить слова. Вскоре после этого я отправился в джунгли. Мои родные считали, что я совершаю ошибку, что там я снова встречусь с безумием, а одиночество повредит моему состоянию.
— И что же?
— Возможно, так и случилось. Сложно сказать. Как я уже говорил, когда мы впервые встретились, я страдал от приступов лихорадки. Приступы подрывали мои силы, это верно, но я ждал их с радостью. В лихорадочном бреду выпадали такие моменты, когда мне казалось, что я почти увидел отпечаток Господа снова — но только почти. Я видел в листьях и лианах определенные закономерности. Видел, что ветви деревьев вокруг сплетались в тесную хирографию смыслов. Обозначения были повсюду, линии сходились в одной точке, но я не мог прочесть их смысл. Я слышал отголоски прежней знакомой музыки, но не мог уловить ее. Мне ничего больше не открылось. Когда я сильно болел, то иногда краем глаза видел ангелов, спрятавшихся в орхидеях, но, как правило, не больше, чем краешек их одеяний. Видишь ли, для того, чтобы это произошло, свет должен был быть очень чистым и все вокруг должно замереть в полной тишине. Но этого было недостаточно. Это было не то, что я видел раньше. Если однажды увидишь ангелов, Альма, то больше не сможешь довольствоваться созерцанием краешка их одеяний. Через восемнадцать лет я понял,
что никогда больше не стану свидетелем того, то видел прежде, даже оставшись в глубочайшем одиночестве в джунглях, даже в лихорадочном забытьи. Вот я и вернулся домой. Но видимо, мне всегда будет не хватать чего-то иного.— Чего же тебе не хватает? — спросила Альма.
— Чистоты, — ответил он, — и сопричастности.
Переполненная грустью (но также смутным ощущением, что у нее отняли что-то прекрасное), Альма обдумала услышанное. Она не знала, как утешить Амброуза, хоть он об этом и не просил. Был ли он сумасшедшим? Он им не казался. В определенном смысле, сказала она себе, ей следует почтить за честь то, что он доверил ей такие сокровенные тайны. Но что за тревожные это были тайны! Как их воспринимать? Она-то никогда не видела ангелов, не наблюдала скрытые цвета истинного гнева Господня и не бросалась в огонь. Она даже не была до конца уверена, что это значит — броситься в огонь. Как это делается? И зачем кому-то это делать?
— Какие у тебя теперь планы? — спросила Альма. И, даже не договорив, прокляла свой приземленный, материальный ум, способный мыслить лишь конкретными категориями: человек только что рассказал ей об ангелах, а она спрашивает, какие у него планы.
Но Амброуз лишь улыбнулся:
— Хочу вести спокойную жизнь, хоть и не убежден, что заслужил ее. Я благодарен тебе за то, что ты дала мне приют. Мне бесконечно нравится в «Белых акрах». Для меня это что-то вроде рая — по крайней мере, ближе подобраться к раю на Земле, пожалуй, не удастся. Я пресытился этим миром и хочу покоя. Я питаю симпатию к твоему отцу, который, кажется, не осуждает меня и разрешает мне оставаться здесь. Я рад, что у меня есть работа, занимающая мои дни и приносящая удовлетворение. Я бесконечно благодарен тебе за твое общество. Должен признаться, я был одинок с 1828 года, с тех самых пор, как друзья вытащили меня из сугроба и вернули в мир. После того, что я повидал, и из-за того, что не могу больше видеть, я вечно одинок. Но мне кажется, что в твоем обществе я менее одинок, чем в остальное время.
Услышав эти слова, Альма чуть не расплакалась. И задумалась, как отреагировать. Амброуз всегда так свободно делился с ней признаниями, но она своими не делилась никогда. Он так храбро открывал душу. И хотя его признания ее пугали, в ответ ей следовало быть столь же храброй.
— Ты тоже спасаешь меня от одиночества, — проговорила она. Ей было трудно в этом признаться. Произнося эти слова, она не осмелилась взглянуть на него, но голос ее не дрогнул и не надломился.
— Я бы никогда не догадался, милая Альма, — ласково отвечал Амброуз. — Ты кажешься такой уверенной и неуязвимой.
— Все мы уязвимы, — ответила Альма.
Они вернулись в «Белые акры», к своей нормальной, приятной повседневности, однако Альме не давало покоя то, что она услышала. Порой, когда Амброуз был занят работой — делал набросок орхидеи или готовил камень для печати литографии, — она наблюдала за ним, выискивая признаки больного или извращенного ума. Но ни одного не находила. Если он и страдал от призрачных иллюзий или сверхъестественных галлюцинаций — или мечтал страдать ими, — то вида не подавал. Не было в нем также ничего, что указывало бы на помутившийся рассудок.
Если Амброуз поднимал голову и заставал Альму за тем, что она за ним наблюдает, то лишь улыбался. Он был таким бесхитростным, таким кротким и ни о чем не подозревал. Его не настораживало, что она разглядывает его. Он не старался усиленно что-то скрыть. И кажется, не сожалел о том, что поделился с ней своей тайной. Мало того, его отношение к ней стало только теплее. Он уважал ее, поддерживал и помогал ей еще больше прежнего. И неизменно пребывал в хорошем настроении. С Генри, Ханнеке и остальными был терпелив. Правда, иногда он выглядел утомленным, но как иначе, ведь он много работал. Он работал так же усердно, как Альма. И естественно, порой чувствовал себя усталым. Но в другое время казался таким же, как прежде: ее милым, искренним другом. Чрезмерной религиозностью он также не отличался — по крайней мере, на взгляд Альмы. Не считая исправных походов в церковь с Альмой по воскресеньям, она даже ни разу не видела, чтобы он молился. Во всех смыслах он казался хорошим человеком со спокойной душой.