Проклятая русская литература

С ранних лет ощутив в себе силу поэта, Лермонтов принял её только как право и привилегию, а не как обязанность и службу. Да, это романтичность байронизма. Он подлинно избалованный барчонок. Он полагает, в отличие от Жуковского, Гоголя и Пушкина, что его гениальность уполномочила его требовать от людей и от Бога всего, что ему хочется, не обязывая ни к чему. Богом же поставлена дилемма: если ты считаешь, что имеешь сверхчеловеческое призвание, исполни необходимое для него условие, поднимись к святости, поборов в себе злое начало, которое тянет тебя вниз. А если ты чувствуешь, что оно сильнее тебя, и ты даже отказываешься с ним бороться, то признай себя простым смертным.

Лермонтов сознавал злое начало. Четырнадцатилетний поэт дает точное описание своего демона:

Он недоверчивость вселяет,

Он презрел чистую любовь,

Он все моленья отвергает,

Он равнодушно видит кровь.

И звук высоких ощущений

Он давит голосом страстей.

И муза кротких вдохновений

Страшится неземных очей.

Эти описания можно бы принять за пустые фантазии талантливого мальчика, если не было бы известно, что уже с детства рядом с проявлениями души чувствительной и нежной, в нём обнаруживались резкие черты демонической злобы. Из интимного письма поэта известно, что взрослый Лермонтов вёл себя с женщинами совершенно так же, как Лермонтов-ребенок с цветами, мухами и курицами. И тут значимо не то, что он разрушал спокойствие и честь светских барышень, а то, что он находил в этом наслаждение. Услаждаться творением зла есть уже черта нечеловеческая. Это демоническое сладострастие не оставляло Лермонтова до конца; ведь и последняя трагедия произошла оттого, что удовольствие Лермонтова терзать слабые создания встретило — вместо барышни — бравого майора Мартынова как роковое орудие кары для человека, который мог бы быть солью земли, но стал её плесенью.

Соловьев утверждал, что демон злобы соседствует в Лермонтове с демоном нечистоты. Демон похоти овладел душою несчастного поэта слишком рано, и когда, в одну из минут просветления, он говорит о «пороках юности преступной», то это — увы! — близко к истине. Я умолчу о биографических фактах, но даже его эротические стихи производят какое-то удручающее впечатление полным отсутствием легкой грации Пушкина. Пушкина вдохновлял какой-то игривый бесенок, пером Лермонтова водил настоящий демон мерзости.

Сознавал ли Лермонтов, что пути его были путями ложными и пагубными? Да, и в стихах, и в письмах его много раз высказывалось это сознание, но сделать действительное усилие, чтобы высвободиться от своих демонов, мешал демон гордыни, который нашептывал: «Да, это дурно и низко, но ты гений, ты выше простых смертных, тебе всё позволено, ты имеешь от рождения привилегию оставаться высоким и в низости…» и мы не найдём ни одного указания, чтобы он когда-нибудь взаправду тяготился своею греховностью. Гордыня потому и есть коренное зло, что это состояние души, которое делает всякое совершенствование невозможным, она в том и заключается, чтобы считать себя ни в чем не нуждающимся, чем исключается всякая мысль о покаянии. Другими словами, гордыня для человека есть первое условие, чтобы никогда не стать сверхчеловеком. Сверхчеловеком делает смирение, и гениальность обязывает к смирению, ибо гениальность обязывает становиться сверхчеловеком. Гоголь и Жуковский это понимали. Понял и Пушкин. Лермонтов этого осмыслить не мог. Религиозное чувство в Лермонтове никогда не боролось с его демонизмом, и в более зрелом возрасте, после нескольких бесплодных порывов к возрождению, Лермонтов находит окончательное решение жизненного вопроса в фатализме. Его обращение и преображение требовало бы сложного и долгого подвига, на который Лермонтов был просто неспособен. Сильная натура оказалась не в силах бороться с дьяволом. В итоге Лермонтов стал рабом зла и показал зло не только в его спокойно-иронической, презрительной и вежливой форме, он больше чем кто-либо из русских писателей изобразил лживую красоту зла, его одушевленность и величие. Поэт гнева и гордыни, он полюбил чёрный образ Демона, тешил себя картинами ужаса и гибели, войны, разбоя, мести.

Голембиовский обратился к Верейскому.

— Ну, Алеша, что решаете?

— Изучать подобное в школе — просто безумие, — покачал головой Верейский. — Мы развращаем детей. Из песни слова не выкинешь, из литературы Лермонтова не уберёшь, но подход нужно изменить. Нужно всемерно обличать ложь воспетого им демонизма, останавливающего людей на пути к Истине, и тем мы, наверное, уменьшим и тяжесть, лежащую на этой искажённой и больной, но всё же великой душе…

Домой Верейский и Ригер снова возвращались вместе.

— Я вот одного не понимаю, — задумчиво проронил Марк, когда они проходили через парк, — его же все-таки не сравнить с пустозвоном Белинским, есть же, чувствуется глубина и большой ум, а временами — просто проступает гениальность. И при таком уме и такой глубине — мальчишеские глупости и нелепая смерть.

Верейский кивнул.

— Тут философ один, Тростников, проронил весьма любопытную фразу: «Каким же должно быть явление, чтобы на нем проступила специфическая печать дьявола? Очевидно таким, чтобы нельзя было считать его результатом действия только естественных факторов и чтобы оно наносило какой-то ущерб миропорядку. И еще. Когда наблюдается очевидное несоответствие между замыслом и его исполнителем, который гораздо примитивнее замысла, это значит, что поведение исполнителя диктуется ему кем-то более умным. А если это поведение напоминает повадки дьявола, то именно он является здесь незримым суфлером…» Так было с Белинским и Вольтером. Так было и с Лермонтовым. Гениальность в Михаиле Юрьевиче, боюсь, именно от дьявола, а вот раздавленные мухи и брошенные барышни — от него самого.

— Тогда дьявол, получается, искушал Россию двумя руками: в правой, для умных, — глубокий демонизм Лермонтова, в левой — для дурачков попроще — народообожествление Некрасова и сумбурная революционность Белинского. На любой вкус товар — только выбирай…из двух зол. И какое меньшее — поди, пойми.

— Нет, — Верейский сморщил нос: с еловой лапы на лицо ветром снесло капли талого снега, — нет. У дьявола, возможно, две руки, но не забывай его подручных. Зла было куда больше, и выбор был куда шире.

— Ах, да, мы же в начале пути…

Глава 7. «Демократические ляжки…»

«Вопрос о реальности морали сводится к тому,

действительно ли обоснован принцип,

противоположный принципу эгоизма?» Артур Шопенгауэр

В будущую среду они решили обсудить Герцена, но встретили истеричный протест Ригера:

— Господа, я не могу читать «Былое и думы», просто не могу, Богом глянусь, раз пять брался — тошнило, виски сжимает, голова гудит.

— Ну, что вы так, Марк, право…

— Не могу, — Ригер поморщился, — помилуйте, как можно это читать? Разрозненные клочки описаний с явными признаками самолюбования и дилетантизма, непомерная напыщенная образность, обилие велеречивых метафор и выспренных острот, путанность мысли и высокопарность. Мутит меня от него. Логика повествования: «В Киеве — дядька, в огороде — бузина, автор — непонятый гений, а все консерваторы и ретрограды, как явствует из спондея второй посылки — сволочи».

— Странно, — отметил Верейский, — но…голова почему-то болела и у меня.

Он это точно помнил, правда, не связывал в те годы головную боль с чтением именно этой книги. Но Алексей замечал, что резкие смены планов, сбивчивость рассказа Герцена и его сумбурность действительно мешали углубиться в книгу, и он осилил «Былое и думы» с трудом. Голова же болела, как он полагал, от простуды, но стоило отложить книгу — исчезли и все симптомы болезни.

— Язык коряв, самомнение раздуто, однако читать можно, — внушительно отозвался Голембиовский, но впечатления на молодых коллег не произвёл: все знали, что Борис Вениаминович прочитал даже «Критику чистого разума» Канта. — Я бы на вашем месте прочёл, Марк.

— Пощадите, господа, — простонал Ригер, — я много раз пытался, — не смог.

Страдальчески сморщенная физиономия Ригера неожиданно напомнила Верейскому поросенка Фунтика из известного мультика и, видимо, остальным — тоже. Коллеги, будучи, в сущности, добрыми людьми, расчувствовались и единодушно проявили милосердие, решив взяться за Тургенева. Ригер сразу повеселел. Голембиовский заметил, что рассматривая классика, ему, Ригеру, следует избегать истории с Виардо, ибо они решили не рыться в грязном белье. Марк высокомерно заметил, что лямуры «барина от литературы» его ничуть не интересуют, и все порешили обсудить только личность и мировоззрение классика.