Проклятие Неферет

– Отец, но велосипедные панталоны носят все девочки.

Его прожигающие глаза продолжали смотреть на меня, начиная от талии и спускаясь ниже. Мне пришлось прижать руки к бокам, чтобы удержаться от желания прикрыть своё тело.

– Я вижу форму твоего тела — твои ноги.
– Его голос звучал странно, с придыханием.

Мой желудок взбунтовался.

– Я-я не буду больше надевать их, - услышала я свои слова.

– Надеюсь, что это так. Это не правильно — вообще не правильно.
– Его горячий пристальный взгляд, наконец, оставил меня. Он снял шляпу и насмешливо поклонился мне.
– Я буду рад видеть тебя на ужине, где ты будешь вести себя и будешь, одета, как цивилизованная леди, достойная звания хозяйки моего дома. Ты понимаешь меня?

– Да, отец.

– Карсон!

– Да, сэр!
– Его бедный камердинер, который нервно топтался в углу холла, услышал стальной голос отца и понесся к нему, напоминая мне большого, старого жука.

– Смотри, чтобы мисс Вейлор осталась сегодня дома, где она и должна быть. И избавься от этого адского велосипеда!

– Очень хорошо, сэр. Я сделаю так, как вы говорите… - старик загадочно улыбнулся и поклонился, когда отец вышел из дома.

Когда я осталась одна с ним, глаза Карсона метнулись от меня к гобелену, висевшему на стене позади нас, затем к люстре, затем на пол, он глядел повсюду, лишь бы не встречаться с моим пристальным взглядом.
– Пожалуйста, мисс. Вы знаете, что я не могу позволить вам уехать.

– Да, я знаю.- Я закусила губу, и, помедлив, добавила: - Карсон, не могли бы вы не избавляться от моего велосипеда, а перевезти его из флигеля в садовый сарай в самом дальнем углу участка? Отец никогда туда не заходит, и он не узнает. Я уверена, что скоро он образумится и позволит мне вернуться в мой клуб.

– Я был бы рад, мисс, был бы рад. Но я не могу ослушаться мистера Вейлора. Никогда.

Я повернулась на каблуках и захлопнула дверь в гостиную, теперь ставшую моей. На самом деле я не сердилась на Карсона и не винила его. Я слишком хорошо понимала, каково это — быть марионеткой отца.

Тем вечером я старательно оделась к ужину в мое самое скромное платье. Отец едва взглянул на меня, без конца говоря о банке, об угрожающем состоянии городских финансов и грядущей Всемирной выставке. Я редко что-то говорила. Я скромно кивала и издавала звуки согласия, когда он прерывался. Он пил бокал за бокалом тайком разбавленного водой вина и съел массу бараньих стейков с кровью.

Его взгляд ни разу не задержался на мне, пока он не встал и не пожелал мне спокойной ночи. Я видела, что даже разбавленного вина было достаточно, чтобы его щеки запылали.

– Спокойной ночи, отец, - быстро сказала я.

Его обжигающий взгляд переместился с моих глаз на губы. Я сжала их, желая, чтобы они были не такими полными, не такими розовыми.

Потом он поднял взгляд от моих губ к высокому лифу платья. И затем, совершенно неожиданно, он снова посмотрел мне в глаза.

– Прикажи кухарке чаще готовить баранину. И пусть прожарка в следующий раз будет точно такой же, как сегодня. Сегодня было очень вкусно, - произнес он.

– Да, Отец.
– Мой голос оставался мягким и тихим.
– Спокойной ночи, - повторила я.

– Ты знаешь, что у тебя глаза матери.

Меня чуть не вывернуло наизнанку.

– Да. Я знаю. Спокойной ночи, отец, - сказала я в третий раз.

Наконец, больше не произнеся ни слова, он покинул комнату.

Я пошла в свою спальню и села на свое место у окна, аккуратно сложенные велосипедные панталоны лежали у меня на коленях. Я смотрела, как восходит луна, и, начиная свой путь, поднимается по небу, и, когда стемнело окончательно, я тихо и осторожно спустилась по лестнице и вышла через заднюю дверь, ведущую в наш сложный сад. Когда я проходила мимо большого фонтана в виде быка, я сделала вид, что я просто являюсь одной из теней, окружающих его — не живое существо… не девушка, которая может быть обнаружена.

Я подошла к сараю и нашла там лопату. Позади сарая, на краю нашей собственности, я подошла к груде гниющего компоста, который рабочие использовали в качестве удобрения. Не обращая внимания на запах, я копала, углубляясь, пока я не стала уверена, что они будут надежно спрятаны. И я зарыла туда свои панталоны.

Потом я вернулась с лопатой и вымыла руки в бочке с дождевой водой. Затем я подошла к каменной скамье под ивой. Я сидела в пределах ее темного, утешительного занавеса и ждала, пока живот успокоится. Потом я посидела еще немного, позволяя теням и темноте ночи успокоить меня.

***

Пусть и не на велосипеде, я ходила к Камилле в три раза чаще, чем раньше. Мы совершали небольшие прогулки по Южной Прэри-Авеню в особняк Элкотт. В два из этих трех раз ей и мне удалось прогуляться к озеру, желая мельком увидеть волшебный мир, созданный из воды и песка.

Иногда горничная госпожи Элкотт передавала мне срочные сообщения о том, что я была необходима дома. Когда я возвращалась домой, там всегда было что-нибудь обычное, а не что-то срочное. И каждый вечер отец пил запоем, его горячий пристальный взгляд, сосредотачивался на мне все чаще.

Итак, как вы видите, для меня было безумием пойти к Камилле в третий раз. Разве это не безумие делать снова и снова что-то, и ожидать другого исхода? Разве это не делает меня сумасшедшей?

Но я не чувствую себя безумной. Я чувствую себя очень хорошо. Мой ум ясен. Мои мысли — мои собственные. Я скучаю по матери, и оцепенение от траура до сих пор осталось у меня. На смену ожиданию приходит страх. Из-за этого страха мне очень хотелось вернуть свою прежнюю, нормальную жизнь. Я так отчаянно хотела этого, но это оставалось за пределами моих возможностей, я не могла воплотить эту мечту в реальность.

Возможно, у меня приступ истерики.

Но у меня не перехватило дыхание, я не ощущаю слабости, и горячие слезы меня не душат. Итак, холодность моего темперамента еще больше доказывает, что я сумасшедшая? Или может быть, я чувствую себя так же, как любая девушка после безвременной смерти матери? Пылающий взгляд отца — просто симптом горя вдовца? У меня ведь и в самом деле глаза матери.

Правдой было то, что я не могла не общаться с Камиллой и то, что я так много упустила в жизни. В этот день я опять навестила Камиллу. В этот раз мы не пытались уйти куда-нибудь из дома Элкоттов. По молчаливому соглашению между нами, мы знали, что визит внезапно закончится, когда придет Карсон, чтобы сопроводить меня домой. Камилла обняла меня и велела подать чай в бывшей детской, теперь переделанной в гостиную для дочерей Элкоттов, оклеенную розовыми обоями. Когда мы остались одни, Камилла схватила меня за руку.

– Эмили, я так рада тебя видеть! Когда я пришла к тебе в среду, слуга твоего отца сказал мне, что тебя нет дома. То же самое он мне сказал и в прошлую пятницу.

– Я отсутствовала.
– Я скривила губы и прочувствовала это слово.
– В оба этих дня я была в унылом Маркет Холле, прислуживая чикагским бездомным.

Ровные брови Камиллы нахмурились:

– Но ты не была больна?

Я фыркнула.

– Больна, но не телом, а разумом и сердцем. Отец словно ждет от меня, что я займу мамино место во всех смыслах.