Прокурорский надзор

Из Крымска поступает информация, что наконец-то (более, чем через месяц после отмены приговора) из краевого суда в Крымскую комендатуру поступила бумага об отмене «меры пресечения». Я могу не бояться ареста. Теперь выполняю роль красной тряпки. Мне становится известно, что кое-кто из моих «крестников» весьма болезненно воспринимает сложившуюся ситуацию. Это радует. К сожалению, состояние эйфории продолжается недолго. Встречаю адвоката Тоскина. Знаю, что он считается сильным адвокатом, поэтому его мнение о возможных последствиях отмены приговора для меня много значит. Присаживается на скамейку, благо теплый день, и пытаемся вместе прогнозировать возможные варианты решения моего вопроса. Тоскин хорошо знает обстоятельства моего дела — оказывается, оно долго служило пищей для споров в кругу местных юристов. Несмотря на то, что Василий Павлович считает это дело «липовым», тем не менее прогноз его неутешителен. Он полагает, что наиболее вероятный вариант — «закрытие дела „отбытым сроком“». На что я возражаю, что срок-то я и так почти отбыл… «Ну на что же Вы рассчитываете?», — вопрошает адвокат. «На реабилитацию, естественно», — отвечаю я, однако без особой убежденности. «Поверьте, я четырнадцать лет работаю адвокатом, до этого пять лет учился на юридическом, имею друзей-адвокатов, но ЕЩЕ НЕ СЛЫШАЛ о том, чтобы по таким статьям человек реабилитировали полностью, да еще после фактически отбытого срока!» «Значит, я буду первым!» — отвечаю я. Но в споре этом мною руководит не уверенность или вера (веру в справедливость я давно потерял), а скорее упрямство. Эта черта моего характера раздражает многих. И Тоскин не является исключением. «Плюнете мне в лицо, если Вам удастся добиться своего», — в сердцах говорит Василий Павлович и поднимается со скамейки.

От разговора остается неприятный осадок на сердце… Как это всегда у меня бывает, главная пытка предстоит ночью. Давно мучающая меня бессонница — питательная почва для ночных кошмаров. Обычно засыпаю рано — уже в девять-десять вечера начинаю клевать носом. Но где-то в час — половину второго ночи просыпаюсь и до утра ворочаюсь, пытаюсь как-то отвлечься от жутких мыслей, уже под утро проваливаюсь в короткий неосвежающий сон и просыпаюсь разбитый и истерзанный. Именно в это время жизнь кажется особенно враждебной и бессмысленной…

Понимаю тщетность надежд, и все-таки хочется дождаться решения вопроса. Помню, давным-давно мне попалась книга какого-то зарубежного автора. Речь в ней шла о подпольной группе Сопротивления. Там один из героев приговорен к смертной казни через отсечение головы. Друзья с воли сумели передать ему ампулу с мгновенно действующим ядом — чтобы избавить от мучений. На казнь приговоренный идет с ампулой во рту. Но так до последнего мгновения и не воспользовался ею — ампула нетронутой выскользнула изо рта отлетевшей головы… Я не мог понять этого, а теперь понимаю. Но, во всяком случае, мне необходимо какое-либо «верное средство», чтобы уйти из жизни в любой момент. Поэтому последующие дни занимаюсь поисками подходящего лекарства. Использую все свои связи и, наконец, вот оно — маленький остроконечный пузырек без надписи. Поворачиваю на ладони — хрупкая ампула поблескивает прозрачными боками, за которыми маслянисто переливается чуть желтоватая жидкость. Человек, передавший ее мне, произносит какое-то мудреное, сразу забывшееся название «лекарства». По его словам, действует мгновенно и наверняка, теперь я ничего и никого не боюсь. Иду домой, сжимая в кулаке заветную стекляшку. Решаю нигде и ни при каких обстоятельствах с ней не расставаться. Однако, придя домой и снова рассматривая ампулу, прихожу к выводу, что емкость эта ненадежна — носик легко обломится при малейшем механическом воздействии, да и стенки сосуда прочностью не отличаются…

Вспоминаю, что в Стасином ящике видел пустую ампулу из-под болгарских духов «Роза». Тоненькая, но изготовленная из более-менее толстого стекла трубочка с запаянным концом и полиэтиленовой пробочкой, входящей далеко внутрь сосуда. Да и емкость вполне подходящая. Это то, что надо! Осторожно отламываю кончик крошечной ампулы, переливаю по капле «лекарство» в пузырек, плотно вгоняю пробочку. Вот теперь я могу носить ее всегда с собой. В случае ареста или еще какой необходимости никто не сможет мне помешать…

Вечером в комнату входит бегавший за почтой Стасик и кладет передо мною маленький бумажный листочек. Повестка в Туапсе. В указанное время мне необходимо быть в межрайонной прокуратуре у следователя Апонасько. Не скажу, что повестка вселяет в меня какие-нибудь надежды, но все-таки какая-то определенность…

Боря Гудков, работающий на автобазе «Турист», договаривается с шофером, везущим экскурсию в том направлении, и вот я уже сижу на переднем сиденье мощного «Икаруса», набитого туристами. Давно не ездил я по этой дороге!

В Туапсе приезжаю вовремя. Без труда нахожу прокуратуру. Здесь меня принимает молодой невысокого роста крепыш. Оказывается, следователь Апонасько выехал в срочную командировку и оставил для меня бланк допроса, который я должен заполнить собственной рукой, отвечая на вопросы, задаваемые по подготовленному списку, принявшим меня работником. По моей просьбе следователь дает ознакомиться с содержимым папки — моего личного дела. Закрывая дело в 1984 году, я уже знакомился с подшитыми бумагами. Правда, наспех, но память у меня отличная, что давало возможность впоследствии буквально цитировать целые абзацы из тех или иных документов. С того времени папка чуть ли не вдвое разбухла — за счет подшитых жалоб и ответов на них. Но есть кое-что и новое. Например, письмо «потерпевших», отправленное мною в «Литературную газету». Письмо испещрено пометками, сделанными красным карандашом — видимо, с ним долго и тщательно работали. Но когда я принимаюсь листать старые документы, вдруг натыкаюсь на совершенно незнакомые мне бумаги. Например, показания некой сотрудницы милиции, которых, готов поклясться, при закрытии в деле НЕ БЫЛО! Теперь мне становится ясно, что документы в папке подвергались подтасовке. Нахожу еще ряд незнакомых мне бумаг. В то же время, некоторые документы, на которые я ссылался в своих жалобах, ОТСУТСТВУЮТ.

Прошу у следователя два листа бумаги и подробно, стараясь ничего не пропустить, фиксирую свои открытия. А также пишу заявление с требованием разобраться с фактом фальсификации. С тем и уезжаю в Геленджик.

Приближение Нового года, такого любимого мною праздника, не радует. Стасик уехал с Людмилой на каникулы в Электросталь. Тоска сжимает сердце… Несмотря на приглашения к нескольким друзьям, решаю никуда не идти, Новый год встретить в кругу самого себя. С таком состоянии идти в гости — значит, испортить настроение окружающим.

Спать ложусь рано, не досмотрев новогоднюю передачу по телевизору. Утром вставать не тороплюсь. Включаю телевизор. Идет какой-то фильм, не вызывающий у меня никакого интереса. После завтрака слоняюсь из угла в угол, не в силах сосредоточиться на каком-нибудь деле.

Одеваюсь и выхожу на улицу. Несмотря на хорошую теплую погоду, людей в городе мало. Отсыпаются после новогодней ночи. Встречаю дружественное мне семейство Угловых. Идем вдоль моря пешком. Как всегда, море успокаивающее действует на мою психику. Покормили чаек и уток прихваченным Аленой и маленькой Татусей хлебом. Вода тихая, ее голубая гладь простирается по самого четко очерченного горизонта. Тонюсенькие прозрачные волны лижут желтый песок у самых ног, пересчитывая белые и розовые круглые ракушки, пунктиром обозначающие границу пляжа…

Близко к сердцу принимаю мольбу о помощи в уничтожении остатков новогодней трапезы, которых, по выражению Ольги, хватит на роту солдат. А где их (то есть солдат) взять? Тем более — роту…

Домой прихожу поздно вечером. Открываю почтовый ящик. В нем газеты и письмо.

Лампочка горит тускло, поэтому не сразу удается разобрать штемпель на конверте. «Межрайонная прокуратура г. Туапсе». Небывалое волнение охватывает меня, руки трясутся, никак не могу вскрыть конверт. Наконец обрываю полоску бумаги сбоку, достаю сложенный вдвое желтоватый листок… Буквы прыгают перед глазами, смысл короткого текста не доходит до сознания: «Сообщаю Вам, что уголовное дело, возбужденное в отношении Вас в 1984 году по обвинению по ст… производством… прекращено… за отсутствием в Ваших действиях… состава преступления…»

Ноги подгибаются, еще некоторое время борюсь с вдруг охватившей слабостью, цепляюсь за перила лестницы, но пальцы разжимаются, я сажусь прямо на грязные ступени. Тошнит, сердце колотится, больно ударяясь о ребра. Напряженные до предела нервы лопаются со звоном, неудержимый поток слез льется из глаз… Я не делаю попыток сдержать их, я вообще ничего не делаю, меня трясет так, что, кажется, вибрирует вся лестница до девятого этажа.

Постепенно истерика прекращается, появляется неодолимое желание с кем-нибудь поделиться радостью. Неважно с кем, но обязательно сейчас, сию минуту! С кем? Вспоминаю о соседе, Прозоровском. До несчастья, случившегося со мной, мы дружили — благо живем на одной лестничной клетке. Тогда он работал начальником какой-то строительной организации. Стасик называл его «дядя-строитель». Часто, чуть не каждый день, заходили друг к другу в гости. Саша не являлся в то время принципиальным противником некоторых напитков, скорее наоборот. Год или два назад Прозоровского назначили председателем горисполкома. Мне иногда приходилось встречаться с ним — в лифте или на улице. Не желая ставить его в неловкое положение, я никогда не заговаривал с ним, здоровался в том случае, когда сталкивался, что называется «нос к носу» (как и с его женой Аленой). И вот сейчас я кинулся к нему.

Звоню в дверь. Увидев меня, Александр Сергеевич как-то непроизвольно резко отшатывается назад, словно перед ним вооруженный грабитель, но, справившись с собой, задает вопрос: «Вам чего?» Дрожащей рукой протягиваю ему бумажку и выкрикиваю: «Я реабилитирован! Вот бумага…». «Ну и что?» — следует вопрос и бывший «дядя-строитель», а теперь мэр города поворачивается на 90 градусов.

«Я хотел поговорить…». «Записывайтесь на прием», — уже через плечо советует Прозоровский, и перед моим носом захлопывается, обитая дерматином, дверь.