Прометей, или Жизнь Бальзака

На самом же деле ничего серьезного между ними не было, этот легкий флирт скрасил жизнь писателю в Милане.

Кроме Клары Маффеи, любимцами Бальзака в Милане были князь Порчиа и его возлюбленная графиня Болоньини. Почти супружеская нежная привязанность этих любовников трогала Бальзака. "Ах, если бы мне выпало счастье быть настолько любимым женщиной, чтобы она согласна была жить со мной!" - писал он в поучение Евы Ганской. Князь Порчиа старался сделать для него приятным пребывание в Милане, предоставил в его распоряжение свою коляску и ложу в Ла Скала. Стендаль описывал, каким раем был тогда этот театр. Все знатные семьи имели там абонемент, и на спектаклях зрители наносили друг другу визиты, переходя из ложи в ложу. Естественность, добродушие, короче говоря, искусство быть счастливым, придавали удивительную прелесть миланской жизни. Можно себе представить, как наслаждался Бальзак этой жизнерадостностью после парижского злопыхательства.

Пресса приняла его превосходно: "Видели вы северное сияние? А господина Бальзака вы видели?" Вот два вопроса, которые неизбежно задает вам всякий в эти дни. Но северное сияние почти уже позабыто, а имя господина Бальзака у всех еще на устах..." Хвалили его остроумие, живость в разговоре и даже его скромность! Был только один неприятный случай: какой-то вор, притворяясь, что обнимает Бальзака, украл у него часы с репетицией и золотой ключик, которым они заводились. Но друзья Бальзака энергично повели кампанию в защиту его интересов, злоумышленник был схвачен в тот же вечер, и Бальзаку возвратили его прекрасные часы. Миланский ваятель Алессандро Путтинати в знак приязни к нему сделал статуэтку - скульптурный портрет писателя. Все хорошенькие женщины приносили ему свои альбомы, и он великодушно писал в них. Кларе Маффеи он начертал: "В двадцать три года все будущее впереди!" Его повели к великому Мандзони. Свидание вышло неудачным: Бальзак не читал "Обрученных" и говорил с их автором о криминологии. Гении рождаются под одним и тем же знаком Зодиака, а посему не привлекают друг друга.

Что касается судебного процесса Гидобони-Висконти, то тут перспективы были не блестящие. После госпожи Константен осталось три наследника: сын ее от первого брака - граф Эмилио Гидобони-Висконти, друг Бальзака; внук ее Гальванья (мать которого умерла раньше бабушки) и Лоран Константен сын покойной от второго брака. В завещании она разделила половину своего состояния между тремя наследниками; а вторую половину завещала целиком своему последышу и любимцу - Лорану. Спорная часть наследства была невелика - 73760 миланских ливров. Бальзак, достойный ученик нотариуса Гийоне-Мервиля, доказывал в суде, что, став по второму браку французской подданной, госпожа Константен должна была уважать французские законы о правах наследования и, значит, ее завещание недействительно. В конце концов он добился мировой сделки и отвоевал 13000 ливров, каковую сумму надлежало разделить между графом Эмилио и несовершеннолетним Гальванья. Да еще надо было вычесть из нее 4000 ливров на оплату путевых издержек Бальзака и на гонорар стряпчему.

Для того чтобы соглашение утвердили, нужно было получить согласие барона Гальванья, зятя госпожи Константен и отца несовершеннолетнего наследника. Он - жил в Венеции. Бальзак рассудил, что путем переписки дела никогда не закончить, и сам отправился в город дожей. Он приехал туда в унылый, дождливый день и остановился в гостинице "Альберто Реале" (в наши дни она называется "Отель Даньели"), где в роскошную обстановку номеров входило даже фортепиано. Бальзак занимал, не зная этого, те самые апартаменты, в которых в 1834 году жили Жорж Санд и Мюссе. Бальзак писал Кларе Маффеи: "Если позволите мне говорить искренне... признаюсь вам без фатовства и пренебрежения, что Венеция не произвела на меня такого впечатления, какого я ожидал". Художники-жанристы, добавлял он, столько раз преподносили нам и la Piazza [площадь (ит.); так называют в Венеции площадь Святого Марка] и la Piazzetta [примыкающая к ней небольшая площадь], изображенные в настоящем или выдуманном свете, "что подлинная их картина меня не взволновала и мое воображение можно было уподобить кокетке, которая устала от всевозможных видов головной любви и, когда сталкивается с настоящей любовью - той, что обращается к голове, к сердцу и к чувствам, - причудницу нисколько не затрагивает эта святая любовь...".

Он пишет также (ибо и в венецианском путешествии он занят был ухаживанием за contessina Маффеи): "Я отдал бы всю Венецию за один славный вечерок, даже за один час, за четверть часа удовольствия посидеть у вашего камелька... Я видел здесь целую уйму contessina Маффеи в виде великого множества статуэток... но не всякой статуэточной красавице удается походить на Клару Маффеи, и, только когда мраморная головка мне очень понравится, я "маффеизирую" ее..." Он и в самом деле разыгрывал страсть к piccola [маленькой (ит.)] Маффеи, но ведь разыгрывать страсть - это значит и немного чувствовать ее, не правда ли? Говоря о таком чудесном изобретении, как венецианская гондола, он добавляет: "Но, признаться, я в отчаянии, что не могу прокатиться в гондоле с дамой моего сердца..." А дамой его сердца была тогда не версальская Contessa, а миланская Contessina. Luomo e mobile [мужчина изменчив (ит.)].

Два дня спустя засверкало солнце, и Венеция наконец привела Бальзака в восхищение. Однако тут его встретили далеко не так тепло, как в Милане. Газеты отзывались о нем иронически, почти враждебно, потому что он не счел нужным поухаживать за мелкими литераторами, и граф Туллио Дандоло послал в "Gazzetta di Venezia" неприличную статейку об одном обеде с Бальзаком. Зато возложенное на Бальзака поручение было выполнено с успехом. Барон Гальванья дал согласие на полюбовную сделку, и Бальзак выплатил ему долю его сына - 4500 ливров. На следующий день он выехал в Милан.

Представления Бальзака об Италии и об итальянцах очень изменились за время его второго путешествия в эту страну. Прежде он изображал итальянок женщинами легкомысленными. После 1837 года он будет видеть в них образец верности, если не супружеской, то по крайней мере верности в любви. Его друзья - красавицы Клара Маффеи и Евгения Болоньини - вызывали у него чувство восторга и уважения. "Француженка невероятно серьезно относится к вопросам приличия, а итальянка мало о них заботится, не защищается ни малейшей чопорностью, так как знает, что находится под покровительством единой своей любви, священной как для нее, так и для других..." В этом Бальзак согласен со своим другом Бейлем.

Он рассчитывал вернуться во Францию через Геную. Но в Генуе он неожиданно попал в карантин, и ему пришлось выдерживать срок в ужасном помещении, которое "не годилось бы даже быть тюрьмой для разбойников". Там Бальзак встретился с генуэзским коммерсантом Пецци, который рассказал ему о деле, сулящем сказочное богатство: древние римляне, разрабатывавшие серебряные рудники в Сардинии, оставили в отвалах целые горы породы, которую они при тогдашнем уровне техники не могли использовать. В выброшенной среброносной свинцовой руде дремали миллионы. Бальзака привела в восхищение мысль об этой исторической и романтической спекуляции, и он решил в самое ближайшее время пробудить спящие миллионы. Путешествие освежило его душу и дало отдых мозгу. Теперь его уже тянуло к перу и чернильнице. Пробыв некоторое время во Флоренции, где он упивался живописью, он вернулся на почтовых в Милан, затем в двадцатипятиградусный мороз перебрался через перевал Сен-Готард, где снег лежал сугробами в пятнадцать футов высотой. "Хотя у нас было одиннадцать проводников, я не раз подвергался смертельной опасности и едва не погиб". Надо, конечно, учитывать склонность Бальзака к преувеличениям, а может быть, это была просто "страшная сказка", предназначенная для Евы Ганской...

Бальзак - госпоже Ганской. 10 мая 1837 года:

"Вот я и вернулся к своим трудам. Одно за другим опубликую теперь "Цезаря Бирото", "Выдающуюся женщину" и "Гамбара", закончу "Утраченные иллюзии", потом "Всесильный банк" и "Художников". А затем полечу на Украину, где мне, может быть, улыбнется счастье написать пьесу, которая положит конец плачевному положению моих финансов. Таков мой боевой план, cara contessina".

Он и в самом деле задумал написать пьесу, и, казалось, пьесу многообещающую. Действие этой пьесы, которую он хотел назвать "Старшая продавщица", должно было происходить в предместье Сен-Дени, в лавке такого же типа, как "Дом кошки, играющей в мяч". "Старшая продавщица", своего рода Тартюф в юбке, становится любовницей хозяина, царит в доме своего любовника, преследует его жену и дочерей. Сюжет был выбран удачно, тем более что, как говорил Бальзак, Тартюф женского рода куда более опасен, чем мужчина, ибо располагает более действенными способами утверждения своей власти. Героем второй задуманной пьесы должен был стать господин Прюдом - образ, целиком и без стеснения заимствованный у Анри Монье, Жозеф Прюдом, олицетворение луи-филипповской буржуазии, национальных гвардейцев, среднего класса, казался Бальзаку еще более комичным, чем Фигаро и Тюркаре. Пьесе он хотел дать название "Замужество девицы Прюдом". Интрига была задумана искусно, оставалось только выполнить замысел. Но в глубине души Бальзак предпочитал романы. Он обращался к театру лишь в надежде (которая всегда бывала обманута) поправить свои денежные дела. Однако в мае 1837 года у него еще было немного денег - маленький гонорар, выплаченный ему из наследства Гидобони-Висконти. Не могло быть и речи о том, чтобы умиротворить кредиторов с помощью этой суммы. Ведь деньги, уплаченные заимодавцам, потеряны для радостей жизни. Но несчастная мать Бальзака поистине патетически вопияла о своей нужде. Надо признать, что он уже два года очень мало заботился о ней. На улице Батай его ждало письмо от нее, адресованное на имя вдовы Дюран.

Госпожа Бальзак - Оноре, Шантильи, апрель 1837 года:

"Затянулось твое путешествие в Италию, милый мой Оноре, а я уже так давно не видела тебя и не получала от тебя весточки. Не могу привыкнуть к таким порядкам.

Вопреки своему обещанию ты не пишешь мне уже более двух лет, и только по газетам, которые приносят мне знакомые дамы в Шантильи, я узнаю, где ты и что делаешь. Если не жаловаться, ты сочтешь меня бесчувственной, а жаловаться - пожалуй, буду тебе докучать. Ох, как печально, сын мой, стать ненужной или не очень-то любимой...

Милый сын, раз ты мог тратиться на каких-то приятелей вроде Жюля Сандо, на любовниц, на оправы для тростей, на перстни, на столовое серебро, на мебель, то твоя мать может со спокойной совестью потребовать, чтобы ты исполнил свое обещание. Она ждала до последней крайности, но вот крайность эта пришла..."

Богатство - последний оплот нелюбимых стариков. Эта фиктивная сила заменяет им все, что они потеряли. "О Боже мой, почему ты не дал мне богатства!" - наивно жалуется матушка Бальзака. У нее больше ничего нет, она уже не обладает умением пугать своих детей пристальным взглядом, она едва сохранила способность растрогать их. Сюрвили помогали ей сколько могли, но они сами нуждались. Генерал Померель и его супруга не раз проявляли щедрость к Сюрвилю, строителю каналов, финансируя его проекты. Они беспокоились, потом стали возмущаться, видя, что работы все не начинаются. "Самое печальное то, что даже перспектива денежной выгоды никого не привлекает", - наивно писала Лора. Такого же мнения держался и генерал Померель. Пытаясь задобрить его, Лора бралась покупать в Париже для генеральши баронессы Померель "платья, шали, ткани, ночные чепчики, кружевные наколки, которых не найдешь в магазинах Фужера".