Промежуточная станция

Друг Индейца потащил Марию в укромное место, возле складской стены.

— Обернитесь и помашите ему.

Мария обернулась и махнула рукой.

— Они наблюдают за нами?

— Нет, они направились к гавани. Лодку нашу они уже прошли.

Из лодки выпрыгнул Индеец и подбежал к ним.

— Где Диего?

— Еще не вернулся.

— Вот проклятье.

— Он ищет медикаменты. Нам нужны медикаменты, веревки и еще много одеял.

— Да, но…

Им пришлось немного подождать. Дождь снова усилился. И когда из-за угла появился Инженер, все уже промокли до нитки. Он, пыхтя, тащил какую-то большую тяжелую коробку.

— Возьмите, — сказал он Индейцу. — Это порошковое молоко. У нас там много детей, им необходимо молоко или хотя бы этот порошок. Я раздобыл еще одну коробку. С медикаментами.

— Вам помочь? — спросил друг Индейца.

Оба они быстро скрылись в темноте и долго не возвращались. Роуви чертыхался. Он поглядывал на патрульный катер, который обычно в это время на реке не появлялся, и на топляк, суливший неприятности, если заденешь его винтом тяжело груженной лодки. Этот топляк его серьезно беспокоил, и он поделился своими соображениями с остальными.

— Вы бы сказали ему об этом, — предложил Индеец.

— За перегруз не волнуйтесь, — подала голос Мария. — Сегодняшнюю ночь мне бы хотелось провести здесь.

— Но это же глупо, — возмутился Роуви. — Уж лучше оставим тут эти проклятые коробки.

— Собственно, я не из-за перегруза, — сказала Мария. — В городе — мои друзья, и дети тоже здесь.

«И Роланд», — мысленно добавила она.

В этот момент вернулись Инженер с другом Индейца.

— Она хочет остаться, — доложил Роуви.

Диего поставил коробку на землю.

— У нас перегруз?

— Нет, — ответила Мария. — Просто я хочу остаться. У меня здесь много дел. Я знаю один сарай, где можно переночевать.

— Это мне не очень понятно, но если вы хотите остаться, оставайтесь. Видите желтые огни, — Инженер указал рукой вдаль. — Мы попробуем завтра причалить там. Примерно в это же время.

Мария кивнула и сделала шаг назад. Лодка отчалила. Как-то сразу похолодало, и ночь стала еще темнее. Мария подумала о том, что рыть туннель, пожалуй, придется, но без детей, без Терезы и Джона и, конечно, без Роланда ей не надо ничего. Она кивком попрощалась с другом Индейца и пошла к сараю, закинув за плечи одеяло, спецодежду и брезент.

Роланд шагал через центр города, мимо кафедрального собора, пересекая площадь, на которой все еще стоял помост — трибуна ораторов. Большой помост — для больших речей и поменьше — для маленьких.

Он обошел вокруг них, прежде чем решил зайти в квартиру, где его знали как постояльца по имени Ричард Сорвей. Хозяйка не задавала лишних вопросов, он наведывался сюда время от времени, а чаще бывал в разъездах.

Теперь он уже знал, когда и где может встретиться с Геллертом. Учреждение официально объявило о смерти Марии, Джон с Терезой и детьми перебрались в лагерь, теперь все прояснилось и стало на свои места. Теперь ему оставалось только ждать.

Роланд прошел на цыпочках в свою комнату, хозяйка по обыкновению рано ложилась и уже спала. Он же чаще всего засиживался допоздна. Роланд приблизился к окну и посмотрел вниз, на улицу. Она была почти безлюдной. В доме напротив помещалось кафе, где он встречался с Марией. В окнах второго этажа горел свет, на стоянке такси ждали пассажиров две машины, но желающих ехать не было. Он зажег свет, сел за стол и начал изучать планы и схемы гавани. Хорошо бы иметь их в голове, но он не мог сосредоточиться на чертежах. Роланд поднялся, выключил свет и снова подошел к окну. Однажды он видел отсюда идущую по тротуару Марию. Два раза она попадалась ему на глаза во время своих обходов, и ему приходилось прилагать усилия, чтобы быстро исчезнуть. Он знал, что она под наблюдением.

На Севере перед отъездом на свою первую акцию Роланд составил завещание, которое начиналось словами: «В случае моей смерти пусть все мое…» Это был длинный список мелочей, коими он одарял всех друзей. А когда вернулся домой, порвал завещание и написал новое, на сей раз все отходило Марии. Он всегда был убежден, что она переживет его. Позднее он приложил к завещанию письмо, где попытался сказать, как много она для него значила, насколько дороги для него годы, проведенные с нею, и записал еще кое-какие свои мысли. Он был неколебимо уверен, что их еще ждут прекрасные времена, и написал об этом до того, как они наступили, чтобы подготовиться к ним и чтобы Мария могла потом прочесть это и лучше понять его. И вот ее нет в живых.

Не меньше ли было бы людских страданий, если бы люди точно знали, что именно с ними происходит? Большинству это никак не убавляло страданий, но Тереза утверждала, что Марию сломила разлука, поскольку она не могла постичь ее смысла. Но когда все-таки поняла, разлука сломила ее окончательно.

Всегда для всего находятся объяснения, вопрос в том, достаточны ли они и можно ли избавить человека от того, в чем он порой не признается даже самому себе. Роланд должен был сказать ей, что не в силах больше видеть, как изнуряет ее та жизнь, в которую он ее вовлек. Он знал ее с детства, знал, как самого себя, потом ушел, погрузился в заботы о дипломе, имел несколько интрижек, сделал все, что предопределило их расставание. А потом вдруг наступил момент, когда ему стало невыносимо все, а город опостылел в первую очередь. Вернувшись в деревню и увидев Марию, он понял, что ему нужна только она. Он рассказал ей обо всем, с чем расстался в городе, и она читала его книги. И вот пришло время — незаметно для них обоих, — когда ей уже стала чужда деревня. Деревня, но не прошлая жизнь.

Можно было говорить и поменьше, особенно о действительно важных вещах. Однажды в кафе, когда она проходила мимо, он рванулся было бежать за ней, но, увидев в окно, как она переходит улицу и исчезает в толпе, уже не мог с уверенностью сказать, что это она, и ему стало еще тяжелее.

Роланд лег на кровать, снова встал и начал искать бутылку водки, которую отобрал у Джона. В лагере пьяных не терпели. Все должно совершаться на трезвую голову. А дело, которое он там начал, было паршивое, но самое паршивое заключалось в том, что он знал: в подобной ситуации он снова поступил бы так же и результат получился бы тот же. Он открыл бутылку, взял стакан для полоскания рта и налил его до половины. Чего-чего, а водки ему жалко не было, и он выпил залпом, лишь бы поскорее захмелеть. Опять наполнил стакан, выпил, и так не один раз. Когда все вокруг поплыло, Роланду стало полегче, а когда его затошнило, ему даже показалось, что он, как ни странно, чувствует себя хорошо. Это ему наказание, пусть и небольшое, и надо было выпить, чтобы понять, до каких ребяческих мыслей он додумался.

Его вырвало, и он снова принялся пить, но его опять вырвало. Он хотел напиться до бесчувствия, чтобы избавиться от всяких мыслей, но это не удавалось. Желудок сопротивлялся спиртному. Роланду пришлось лечь и продолжать думать лежа. Он столкнулся с такими вещами, в которых никогда не давал себе отчета. Смешно заниматься этим сейчас, но ему вдруг пришло в голову, что настало время расплачиваться за все, что он получил. Поздно ночью он наконец уснул.

Разбудил его стук в дверь: хозяйка интересовалась, не желает ли он выпить с ней чашечку кофе. Он крикнул, повернувшись к закрытой двери, что скоро придет, и, выждав, когда стихнут шаги, бросился под душ. Близился полдень, и хозяйка, вероятно, подумала, что он работает. Сначала он включил холодную воду, потом очень горячую и проделал это еще раз. Через четверть часа более или менее полегчало. Не было у него опыта в употреблении спиртного, это факт.

Когда он постучал в дверь хозяйки, голова его все еще немного кружилась. Хозяйка накрыла столик возле кушетки и повернулась к гостю своим морщинистым старушечьим лицом. Кофе был горячим и очень крепким, и вскоре Роланд протрезвел совершенно. Хозяйка налила ему еще одну чашечку и все порывалась что-то рассказать, но Роланд быстро откланялся. Ему хотелось еще немного поспать, прежде чем он предстанет перед Геллертом. Однако уснуть не удалось. Он лежал, уставясь в потолок, и не мог ни думать, ни спать.