Пронзающие небо
Шрифт:
— А-а — это старик, он… он так… Ничтожество! Да — сущий пустяк! Даже и не понимаю, что он здесь ошивается!..
— Так прогони же его… Ведь мы же должны остаться наедине…
В это время сгорбленная фигура кое-как обернулась к ним, и раздался голос такой добрый, и в то же время — такой болью наполненный, что у Алёши невольно выступили слёзы.
— …Сыночек, сыночек… Прости ты меня — опять сердце прихватило; и вот где-то в твоей комнате склянку с зельем обронил… Ты извини меня, старого… Извини, извини, пожалуйста, сыночек… Ты только помоги мне ту склянку найти…
Было видно, как фигура
— Неужели ты позволишь, чтобы он отнимал Наше время?.. Прогони его!.. Пусть переждёт…
Девица, увлекая расплывчатую фигуру сделала несколько шагов к кровати, которая прежде была совсем не большой, но теперь прямо-таки на глазах разрасталась, занимала главенствующее место, оттесняла старичка вместе со столом.
И теперь Алёша понял, что плохого было в голосе этой девицы: голос, страстью своей буквально завораживал и невозможно было этому голосу противиться — огромная, колдовская, и в то же время звериная страсть. Её шёпот буквально впился в Алёшину голову, а он в ответ впился в неё глаза (да — её полуобнажённое тело было прекрасно):
— Выгони же это старика…
— Сыночек… — тихий, мученический шёпот. — Тут же недолго искать, ты загляни только, она или под кроватью или…
И тут страстная красавица обняла расплывчатую фигуру:
— Ну же, любимый… Долго мы будем терпеть этого… Я молю тебя… Ради меня… Ради моей любви…
Тогда расплывчатая фигура издала страстный стон, и начала надвигаться на старца:
— Иди вон! Я тебе говорил — не ходи со мною! От тебя только вред! Иди! Не мешайся! Переждёшь со своим сердцем!..
— Сынок… — в голосе был и упрёк, но и любовь великая. — Ты же знаешь: только лишь для того, чтобы тебя уберечь, пожертвовал я своим сердцем. Вспомни — ещё месяц назад я был силён, но, чтобы твою злобу остановить делился кусочками своего сердца с медальоном ненавистным… — тут старец схватился за сердце, застонал мучительно. — Не изгоняй меня, помоги. Если ты справишься сейчас — это придаст тебе сил; от доброго поступка душа твоя растает и сможешь ты дойти до чертогов Снежной Колдуньи…
— Довольно, не слушай его — только я одна могу тебя отогреть… — это страстный шёпот, и жаркий поцелуй.
— Ещё раз говорю — иди отсюда, старик! Никто не заставлял тебя идти с нами в дорогу, сам напросился — ну а теперь — поплатишься сполна…
— Сыночек! Не о себе ведь плачу — о тебе!.. Ведь губишь сердце своё… Ведь ничто уже не поможет, если прогонишь. Я чувствую — сердце останавливается. Ты один во мраке останешься, ведь она не поможет тебе… Сыночек, в Мёртвом мире ты один на один…
— Довольно! — гневном в звериной своей страсти голосом вскрикнула девица, и вновь обвила жаркими своими руками расплывчатую фигуру. — А ну-ка, спой ему те строки, которые…
— Ах, строки! — расплывчатая фигура схватилась за голову. — …Ведь, чтобы пройти сюда я должен был сложить строки! А я прошёл просто так!.. Ах, строки-строки…
— Что ты такое удивительное говоришь? — изумилась девица. — Ну, хочешь, я сама скажу ему стишок:
— Изыди, старик окаянный,Ты только мешаться привык;И право — мне странно,Что ты ещё прахом не сник!..— …А теперь — гони его! Ну же! Я приказываю тебе!.. Ну же!.. Докажи мне свою любовь! Докажи!..
И тогда расплывчатый контур надвинулся на старичка, схватил его за руку, и сильными рывками поволок его к выходу:
— Говорил же — не ходи со мною! А теперь — иди прочь, и чтобы я тебя больше не видел!..
— А-а-а! — страшно вскрикнул, схватившись за сердце старичок. — Сынок — на веки свою душу во мрак погружаешь!..
— Прочь!!! — уже с яростью вскрикнул контур и вытолкнул старичка в то марево, которое клубилось возле двери.
— Вот теперь ты мне доказал свою любовь! — усмехнулась девица. — Ну, иди же ко мне!..
Только теперь Алёша очнулся, и хотел он бросится, вступиться за старичка, но в последнее мгновенье замер, онемел от ужаса — фигура девицы преображалась, разрасталась, разрывалась, била снопами призрачных снежинок. Вот разразилась диким хохотом. Преобразилась в Снежною колдунью. Она леденисто хохотала, и можно было разобрать слова:
— Ну теперь ты навеки в моём царствии!..
И вдруг она сложилась в ледяную стрелу, которая метнулась, впилась в контур — ничего не осталось от Снежной колдуньи, и контур больше не был расплывчатым — это был человек невыразительной внешности, наголову выше Алёши. Это был тот самый, который сидел возле входа сюда, и возле входов в мириады таких же помещений. Одет он был в хаотичную одежку. Вот он вскинул руки и забасил:
— Перешёл! Перешёл! Вырос я! Вырос! Ха-ха-ха!..
Алёша в ужасе, жаждя как то вразумить его, бросился к вопящему, но тут от дверей отделилось ещё несколько фигур — эти же самые, невыразительные — они басили совершенно одинаковыми голосами:
— Вот он! Хватайте его!..
Они бросились на Алёшу — он хотел увернуться, но вот цепкие, и такие жёсткие, словно каменные руки вцепились в него, сдавили.
Алёша закричал отчаянно, и тут же победно засмеялся — среди этого множества рук была одна нежная, тёплая. Ручка Оли уже уносила его из этого ада…
…Он сжимал эту знакомую ручку и нежно целовал ее…
Тишина — блаженная тишина разлилась в воздухе…
За Олиной спиной, за окном мягко переливался золотисто-серебристый солнечный зимний день — после бури наступила оттепель: капали с крыши блестящие живые слезы подтаявшего снега и доносились голоса резвящихся в теплых лучах пташек…
В дверь негромко постучали и раздался голос Соловья:
— Эй, давайте-ка вниз, а то Ярослав, вместе с Жаром давно уже по улице бегает…
Быстро собравшись они спустились в залу, в которой никого, кроме сидящего на своем высоком стуле Соловья, не было.
Ребята умылись у рукомойника и сели за стол, где дымилась приправленная вареньем манная каша.
— Ну что ж, — сказал Соловей, глядя на ребят, — Рассказывайте. Ведь вы вчера рассказали лишь часть своей истории.
И вот Алеша начал свою историю. И хотя говорил он быстро, иногда даже скороговоркой — когда он закончил, каша в его тарелке совсем остыла и даже покрылась холодной коркой.