Прорыв

.Вернулся Дов к пятидесятилетию советской власти. Открыл дверь и сказал: -- Праздник без меня -- не праздник!..
– - Он поздравил всех с победой израильской армии в Синае и, выпив из горла бутылку водки, пошел вприсядку вокруг стола, бася восторженно: -- Зять на теще капусту возил, Молодую в пристяжках водил..

.Сильно изменился Дов. Землисто-коричневое лицо стало еще грубее, оплыло. Под глазами темные мешки. Танцует, а лицо неподвижное, каменное. Встретится такое лицо в темном переулке -- бросишься бежать куда глаза глядят. Мать сразу увидела: плохо видит, щурится.

– - Держали в одиночках долго. Без света, -- просипел Дов.
– - Ничего, мать!

– - Снимай рубаху!
– - сказала Лия. Осмотрела сына, ощупала задрожавшими пальцами. Рубец на плече. Шрам вдоль всей руки, до запястья, затянутого, как у штангистов, кожаным напульсником.
– - Драться приходилось?..

Усмехнулся краем проколотых, едва заживших губ.
– - Пытались освежевать... Всерьез? Раза три.

Да, похоже, времена снова изменились. Геулу шесть лет назад отделили от блатных. Дова не только не отделили. Запихнули к блатным -- специальным решением суда. Да не к обычным ворам, а к рецедивистам - "полосатикам". У кого восемь судимостей, у кого шестнадцать...

"Закон не нарушен, -- ответили из прокуратуры СССР.
– Судья может учесть личность подсудимого..." Словом, затолкнули к бандитам -- на растерзание. По закону. Лия гладила его шрамы и беззвучно плакала.

Как только стемнело, Дов исчез: в Москву ему, "рецидивисту", дорога была заказана. За неделю к Гурам милиция вламывалась трижды: проверяла паспорта гостей, обшаривала углы... Дов жил за "сто первым"... В городе Александрове ишачил каменщиком, по его выражению. Он был единственным каменщиком в очках. Потому каменщики его сторонились: интеллигент! Через полгода стал прорабом. Назначили его, правда, без приказа: повышать Дова было запрещено. /P

Каждую неделю Дов Гур рассылал письма. Во все инстанции. Просил отпустить на "историческую родину", как он писал. Писем сто бросил в почтовый ящик и -- все, как в могилу. Наконец, его вызвал начальник местного КГБ, моложавый полковник с вмятиной на лбу. Письма гражданина Гура Б. И. лежали на его столе. Целая груда.

– - На историческую родину, понимаешь, собрался?
– - спросил полковник, и вмятина на лбу его налилась кровью.
– - Твоя историческая родина знаешь где?! В урановой шахте. Очень будешь проситься -- поедешь...

В этот же день Дов привез в Москву "воспитательную беседу" полковника КГБ, которую он записал на магнитофон "Яуза", прихваченный им с собой в брезентовой прорабской сумке. Спустя неделю беседа прозвучала по радиостанции "Немецкая волна".

Около дома Гура в Александрове постоянно маячил кто-либо, и Дов понимал: долго гулять ему не дадут -- повезут на "историческую родину"... А скорее, прикончат без суда.

Уж ни одного учреждения не осталось, куда бы он не отправил свои сдержанные деловые письма, которые, по сути, были предсмертным криком. В ООН забросил, наверное, целый десяток. И по почте, и с туристами. Гуля помогала. И все, как в могилу. Счет, видел он, пошел уж на месяцы. На недели. На дни... И вдруг Дов услыхал по радио, что в Москву прибыл член Верховного суда Соединенных Штатов господин Гольдберг.

Дов понял: это последний шанс. В субботу Гольдберг придет в синагогу, не может не придти. И точно -- явился. Но он был окружен такой "невидимой стеной", что Дова дважды отшвырнули в сторону, едва он начал проталкиваться к высокому гостю. Только когда судья Гольдберг сел в большую американскую машину, невидимый круг стал распадаться. Один плащ "болонья" закурил, второй отошел в сторону. И тут Гольдберг приспустил стекло машины, чтоб помахать провожавшим. Дов метнулся, как молния, нырнул в окно рыбкой, крикнув три слова по-английски, которые он выучил заранее: "Хелп ми, пли-и-из!", и оставил на коленях Верховного судьи США свое письмо, переведенное Гулей на английский. Нарушителя порядка выдернули обратно тут же. Но уже без письма...

Разрешение на выезд Дов получил через неделю. Узнал об этом от своего родного полковника со вмятиной на лбу. Тот примчал к нему на черной "Волге", постучал, как привык: досчатая дверь захлопала-задрожала, и Дов похолодел: "Все! Поехал до дома..."

Полковник был бел, только вмятина алела... Громко поздравил гражданина Гура с решением советского правительства.

– - ...Выпускают тебя, понимаешь, в Израиль... Проявили социалистический гуманизм.
– - Уходя, понизил голос: -- Ты на меня зла не держи, Борис. Служба, понимаешь...
– - А в глазах его стыли страх и ярость: "Ушел! Ушел!.."

Таких проводов Москва еще не видела. Евреи подходили к дому Гуров колоннами, как на первомайской демонстрации. Квартира была набита, "как камера в 37 году", по определению старика-сиониста, пришедшего на костылях. На лестнице -- не протолкаться. У дверей стоял Наум. Я никогда не мог предвидеть, что он будет делать в следующую минуту. Обзовет тебя прохвостом или полезет целоваться! Гений, говорили. Вроде Толи Якобсона, только в другой области. Ну, нет, с тихим, сдержанным Толей его не сравнишь...

Влажная лысина Наума сияла над толпой. Наум брал каждого входящего за руку, подводил к Дову, которого оттерли в дальний угол, и говорил:

– - Вот, потрогайте этого еврея пальцем: завтра он летит в Израиль. И гость послушно трогал взмокшего Дова пальцем. Это было и смешно, и трогательно. И - возбуждало надежды...

Я сразу увидел Геулу. Она дышала, как пловец, наконец достигший берега. Толстая коса ее растрепалась, белые волосы почти закрыли выпуклый лоб; она отдувала их, чтоб не лезли в глаза. Я спросил ее, как дела. Когда защита диссертации о Николае Первом и кантонистах?.. Оказалось, защита уже прошла. Редкостно. Ни одного голоса против. И место ей предложили немыслимое -заведывать кафедрой истории.

– - В Чите, -- добавила она нервно-весело.
– - Ей Богу, не вру! В университете. Читинские лагеря, как суженого, и на коне не объедешь...
– Она приблизила ко мне розовое от возбуждения лицо и шепнула: -- Но, как говорил Ленин, мы пойдем другим путем...

Вокруг стоял немыслимый гомон, кто-то записывал адреса, телефоны старых, казалось, сгинувших друзей. Год назад советские танки ворвались в Прагу, но, как видно, не все еще потеряно... Друзья остались до утра, прикорнули на диване, на полу, чтоб проводить Дова в Шереметьево. Запершись в бывшей каморке Дова, Лия зашивала в лацкан пиджака Дова письма Геулы и Иосифа к израильскому правительству.

– - Сразу звони из Вены, -- настаивал Иосиф.
– - А то, знаешь их, посадят самолет в Киеве...

Тут я впервые, после многих лет разлуки, увидел длинного, тощего Михаила Занда* с которым учился на одном курсе. Занд был семитологом. Не то профессором, не то доцентом. Потомственным интеллигентом. Дов, обхватив его своими лапищами, бормотал счастливым голосом: -- Мишка, приезжай быстрей! Рванем в Иерусалим. Напьемся. Будем лежать в кювете. Мимо будут проходить евреи и говорить, подняв палец: -- Они из России...