Прощание с осенью

Удивленная столь ранним бренчанием (Препудрех обычно вставал около часу), Геля тут же побежала в мужнины покои. Вчера они расстались без малейших переживаний, умственных и чувственных. Имея в виду перспективу кокаиновых посиделок у Ендрека, князь не изнасиловал ее, как обычно, и впервые со времени венчания вышел из дома поздним вечером, не спрашивая разрешения. Это были ненормальные симптомы. Когда вошла княгиня, одетая в черную с серебром пижаму (в память о заглавии книги стихов Лехоня, которого изо всего «Скамандра» она обожала по-настоящему и лишь в память о нем иногда утром отступала от общего принципа красноты, унаследованного еще от прабабки в девичестве Ротшильд, из худородной ветви), Препудрех, обернутый в вишневый бархатный халат, точно такой, в каком он видел когда-то в детстве одряхлевшего Шимановского за работой, отпрянул (слегка испуганный) от пианино. Но тут же взял себя в руки: последняя измена здорово придала ему сил. Они взглянули друг другу в глаза.

— Я вижу, ты наглотался какой-то дряни: у тебя совершенно невозможные зрачки.

— Не наглотался, это творчество, — ответил он таким тоном, что Геля насупила брови и отвернулась.

В качестве объекта для супружеско-покаянных целей Азик мог быть хорош только в состоянии полной покорности, завершаемой каждодневным неистовым изнасилованием, от которого в конечном счете, если бы не ее чувство христианского долга жены, она легко могла бы каждый раз уклониться с помощью системы чисто интеллектуальных спровоцированных «конфузов». Соединение интенсивности эротических переживаний с выполнением этого долга было последним жизненным произведением Гели, которым в глубине души она очень гордилась. Тщательно вглядевшись в глаза мужа, она почувствовала, что что-то изменилось. Неужели даже этот бедный Препудрех был способен к каким-то глубинным трансформациям?

— Я начинаю серьезно заниматься музыкой, — продолжил князь с оттенком до сих пор не замечавшегося превосходства. — Всё. Хватит с меня этой бездеятельной жизни. Зезя Сморский пророчит мне блестящее будущее — если я не слишком многому научусь. Все-таки кое-какие основы надо иметь: но не больше, чем знание каллиграфии и орфографии для поэтического творчества. Недели через две я уже буду в состоянии записывать то, что до сих пор только играл и тут же после исполнения забывал. В качестве вспомогательного средства я покупаю себе крамерограф — машинку для записи импровизаций, уже выписал из Берлина. — Он позвонил. Вошел лакей. — Петр, отнеси это немедленно на почту: это экспресс.

Геля смотрела на него с растущим изумлением и нескрываемым недовольством. Жертва ускользала, католическое равновесие дома было нарушено, причем — не с ее стороны. На нее повеяло какой-то незнакомой ей скукой; она была, как справедливо называют это французы, «contrari'e» [51] . Успев хорошо узнать трусость мужа, она решила «обескуражить» его в другом. Ее лишь удивляла в нем способность преодолевать это состояние, правда ценой траты безумного количества психической энергии. «Может, и в самом деле настоящая смелость состоит в этом», — думала она, когда ей требовалось оправдать свое падение и признать за презираемым в глубине души мужем некую высшую ценность.

51

раздосадована (фр.).

— Ты не знаешь, что происходит. Газет не читаешь, и ничто тебя не касается. Папа, как безумец, прилагает титанические усилия, чтобы остаться на плаву в грядущем перевороте и получить портфель министра сельского хозяйства, но все висит на волоске. Если эта революция не победит, то нынешние правители могут приговорить его к смерти. Он слишком сильно взял сторону крестьяноманов — пути назад нет.

— Меня-то как все это касается? Я — артист, Геля, ты больше не будешь стыдиться меня и называть пустышкой. Я сам оправдаю свое существование, без твоей помощи и твоего искусственного Бога, который мне бесконечно наскучил уже тем, что ты в него не веришь. Я на самом деле религиозен: au fond [52] я всегда был таким. Только твое крещение стало катализатором моего сознания.

52

в сущности (фр.).

Катализатором! Это уже была наглость. Последним усилием воли Геля сдержала взрыв. «И какие же выражения «это нечто» позволяет себе употреблять! И это нечто еще что-то смеет...» Ведь не могла же она спросить этого Препудреха, не разлюбил ли он ее случаем, не изменил ли ей — это было бы слишком смешно.

— Моего Бога, как ты говоришь, а вернее, как ты осмелился сказать, оставь, пожалуйста, вне дискуссии. Но зато...

— А никакой дискуссии и нет. Есть лишь констатация факта. Твое отношение к религии прагматично: ты уверовала для того, чтобы тебе стало лучше, а не в силу внутреннего императива.

— Прагматично! И он смеет в отношении меня употреблять т а к и е слова! Ты наверняка не знаешь, что это такое.

— Знаю, меня Базакбал научил. Он в своих мыслях более творческая натура, чем ты: семиты вообще способны только воспроизводить и переделывать.

Белый туман бешенства застлал глаза Гели. Она побледнела, и ее синие глаза блеснули чистой неудержимой злобой. Она была дьявольски прекрасна. Князь слегка стушевался. «Черт побери, у меня пока нет достаточно силы, чтобы справиться с ней, но погоди!»

— Ты сам прагматист. Твое отношение к музыке таково. Не обладая талантом, ты хочешь вымучить из себя артиста, чтобы тебе потом стало хорошо.

— Я — а р т и с т, и всё тут. Прошло то время, когда можно было беспричинно презирать меня. Искусство — не религия. Художником можно стать совершенно случайно — в чем угодно, — можно и чисто прагматически. Это никого не оскорбит. Но религия — другое дело: там не до шуток. Бог не терпит прагматистов. Разве что этот твой Бог сам прагматист. Ха, ха!

— Но мой Бог — Он и твой Бог тоже, Азик, единственный Бог единого Существования. Вне Его нет спасения.

— Еще неизвестно, кто из нас спасется, а кто нет. Спасти такого демона, как ты, Геля, задача не из легких. А человек искусства всегда как-нибудь доползет до трона Предвечного. У религии и искусства один и тот же источник — в непосредственно данном одиночестве индивида во Вселенной — источник метафизического страха. Искусство покрывает этот страх конструкциями, воздействующими непосредственно, религия является понятийной системой, которая обобщает чувства, возникающие из этого страха. Так мне говорил Атаназий, мой настоящий друг.

Он внимательно смотрел на нее. Она и не шелохнулась. Несмотря на все, что он решил, он почувствовал себя безумно счастливым и подумал: «Надо держать себя в руках, идет опасная игра».

— А сейчас не мешай мне, — сказал он нарочито важным тоном. — Мне пришла блестящая идея маленькой прелюдии. До свидания, — и повернулся к пианино.

Гелю так и передернуло от бессильной ярости. Она еще минутку постояла, в то время как князь бренчал свой бедный музыкальный вздор, после чего медленно повернулась, осторожно, как бы неся саму себя, будто опасную бомбу, и тихо вышла, проворчав под нос слово «дурак». Этот акт воли дорого обошелся Препудреху. Он вскоре бросил бренчать, а все его прежние чувства к жене набросились на него, словно разъяренные борзые на зайца. Но он сдержал слезы, и мгновение спустя уже строчил бессовестные, безобразные и безнадежные диссонансы в полном разладе с музыкальной орфографией. Что это опять, черт побери? Снова вошла Геля. Ее лицо было спокойным, а ее кровавые, жестокие, полные губы «украшала» снисходительная улыбка. Пораженный Препудрех смотрел на нее, не вставая из-за инструмента.

— Прости, Азик, что мешаю тебе. Я только хотела сказать, что послезавтра мы едем в горы. Не хочу оставаться здесь во время второго переворота. Вдали я меньше буду беспокоиться за папу. Соберись сам и уговори Атаназия. Я тоже уговорю Зосю. Ей обязательно нужно сменить обстановку. Я решила пригласить их к себе. С деньгами у них неважнецко на фоне теперешних трудностей. Зося наверняка согласится, только этот амбициозный импродуктив может заартачиться. Пригласи его от своего имени. А кроме того, сам папа решительно требует, чтобы меня здесь не было во время всей этой заварухи. Говорит, что это будет сковывать его инициативу. Эти два дня перед выездом я должна сосредоточиться. До свидания после завтра ночью. Вели приготовить вагон.