Прощай, Берлин

Хотя нам нужно было пройти всего несколько сот метров, Салли настояла, чтобы мы взяли такси. Не идти же в «Эдем» пешком.

— Я не очень понравилась этой девушке? — заметила она, когда мы поехали.

— Да, Салли. Не очень.

— Уверена в этом, хотя и не понимаю, почему. Я из кожи вон лезла, чтобы быть любезной с нею.

— И это ты называешь «быть любезной»? — Я рассмеялся, несмотря на свое раздражение.

— Хорошо, что я должна была делать?

— Скорее, чего ты не должна была делать. Ты можешь говорить о чем-нибудь еще, кроме грязных адюльтеров?

— Принимай меня такой, какая я есть, — высокомерно отрезала она.

— Вместе с ногтями и всем остальным? — Я вспомнил, как Наталья не могла оторвать от них глаз с выражением священного ужаса на лице.

Салли засмеялась.

— Сегодня я специально не покрасила ногти на ногах.

— Черт возьми, Салли! Неужели ты их красишь?

— Да, конечно.

— Но зачем, скажи на милость? Я имею в виду, никто…

— Я поправил себя. — Ведь мало кто может оценить их.

Салли улыбалась одной из своих обезоруживающих улыбок.

— Я знаю, дорогой. Но я себя ощущаю суперчувственной.

С этой встречи началось наше взаимное охлаждение с Натальей. Не то чтобы между нами произошла открытая ссора или явный разрыв. Мы, естественно, встретились через несколько дней, но я сразу же почувствовал, как ослабла наша дружба. Мы беседовали как обычно об искусстве, музыке, книгах, избегая переходить на личности. Мы целый час гуляли по Тиргартену, когда Наталья вдруг спросила:

— Вам очень нравится мисс Боулз?

В ее глазах, прикованных к усыпанной листьями тропинке, таилась злая усмешка.

— Конечно… Мы скоро собираемся пожениться.

— Сумасшедший!

Несколько минут мы шли в молчании.

— Вы знаете, — сказала вдруг Наталья с видом человека, сделавшего удивительное открытие, — мне не нравится ваша мисс Боулз.

— Я знаю.

Как я и предполагал, мой тон рассердил ее.

— Мое мнение не имеет значения?

— Ровным счетом никакого, — подзуживал я ее.

— Только ваша мисс Боулз имеет значение?

— Да, она очень дорога мне.

Наталья покраснела и прикусила губу. Она начала сердиться.

— Когда-нибудь вы поймете, что я права.

— Не сомневаюсь в этом.

На обратном пути мы не проронили ни слова. На пороге, однако, она спросила как обычно:

— Может, позвоните мне когда-нибудь? — Потом остановилась и выпалила. — Если позволит мисс Боулз!

Я засмеялся.

— Позволит или нет, я позвоню вам очень скоро.

За секунду до того, как я успел договорить, Наталья хлопнула дверью у меня перед носом.

Однако я не сдержал слова. Только через месяц я наконец набрал ее номер. Много раз я совсем было решался это сделать, но досада все время пересиливала желание ее увидеть. И когда, наконец, мы встретились, температура наших отношений упала еще на несколько градусов, казалось, мы просто знакомые. Наталья была убеждена, что Салли — моя любовница, а я не понимал, почему я должен разубеждать ее; пришлось бы вести нудный задушевный разговор, к которому я совершенно несклонен. И в результате всех объяснений Наталья была бы еще больше шокирована, чем сейчас, и стала бы еще больше ревновать. Я не обольщался, будто Наталья хотела когда-нибудь заполучить меня в любовники, но она, конечно же, начала вести себя по отношению ко мне как старшая сестра или дама-патронесса. И именно эту роль, как это ни странно, украла у нее Салли. Жаль, конечно, решил я, но так даже лучше. Поэтому я уклонялся от вопросов и измышлений Натальи и даже обронил несколько замечаний, намекавших на семейное счастье: «Когда мы сегодня утром завтракали с Салли…» или «Как вам нравится этот галстук? Его выбрала Салли…» Бедная Наталья встретила их угрюмым молчанием, и, как нередко бывало и раньше, я почувствовал себя виноватым и зловредным. Потом в конце февраля я позвонил ей, и мне сказали, что она уехала за границу.

Бернгарда я тоже не видел некоторое время. И немало удивился, услышав в трубке его голос. Он приглашал меня поехать с ним на ночь за город. Приглашение прозвучало очень таинственно, но Бернгард лишь рассмеялся, когда я попытался выведать, куда и зачем.

Он заехал за мной около восьми вечера в большой закрытой машине с шофером. Машина, объяснил Бернгард, принадлежит фирме. И он и его дядя пользуются ею. Ландауэры жили в патриархальной простоте: у родителей Натальи своей машины не было, а Бернгард, казалось, готов был просить у меня прощения за эту. Весьма сложная простота, отрицание отрицания, корнями уходящая в глубь комплекса вины за владение собственностью. «Боже ты мой, — вздохнул я про себя, — разве поймешь этих людей?» От одной мысли о психическом складе Ландауэров я терял самообладание, и у меня появилось ощущение полного поражения и опустошенности.

— Вы устали? — спросил Бернгард, заботливо поддерживая меня под локоть.

— О нет, — встряхнулся я. — Совсем нет.

— Вы не возражаете, если мы заедем к моему другу? С нами будет еще кое-кто, увидите. Надеюсь, вы не возражаете?

— Нет, конечно, нет, — сказал я вежливо.

— Очень спокойный человек. Старый друг семьи. — Почему-то Бернгарду было весело. Он то и дело посмеивался себе под нос.

Машина остановилась возле виллы на Фазаненштрассе. Бернгард позвонил в дверь, и его впустили; через несколько минут он появился со скай-терьером в руках. Я рассмеялся.

— Вы чрезвычайно любезны, — сказал Бернгард, улыбаясь. — Но все же, мне кажется, вы слегка смущены… Не так ли?

— Возможно.

— Интересно, кого вы ожидали увидеть? Какого-нибудь старого, ужасно занудного господина, да? — Бернгард потрепал терьера. — Кристофер, боюсь, что вы слишком хорошо воспитаны, чтобы признаться мне в этом.

Машина притормозила и остановилась у поворота на автомагистраль.

— Куда мы едем? — спросил я. — Скажите мне.

Бернгард улыбнулся своей мягкой экспансивной восточной улыбкой.

— Я веду себя очень загадочно, да?

— Очень.

— Для вас это наверняка необычное приключение: ехать ночью неведомо куда. Если я скажу, что мы направляемся в Париж, в Мадрид или в Москву, — тогда пропадет всякий налет тайны, и половина удовольствия исчезнет… Я почти завидую вам, потому что вы не знаете, куда мы едем.

— Да, с одной стороны, конечно. Но по крайней мере я уже представляю, что не в Москву. Мы едем в противоположном направлении.

Бернгард засмеялся.

— Иногда вы истый англичанин, Кристофер. Вы это ощущаете?

— Мне кажется, вы слишком подчеркиваете мое английское происхождение, — ответил я и тотчас ощутил неловкость, словно в его словах было что-то оскорбительное. Бернгард, видимо, понял мою мысль.

— Я должен считать это комплиментом или упреком?

— Ну конечно, комплиментом.

Машина летела по черной дороге в непроглядной тьме зимних полей. Гигантские дорожные знаки на мгновение мелькали в свете фар и гасли, как сгоревшие спички. Берлин уже превратился в алое зарево, быстро уменьшавшееся над сосновым лесом. Слабый луч прожекторов на телебашне шарил в ночной тьме. Мы мчались сломя голову. В темной машине Бернгард гладил беспокойную собаку, лежавшую у него на коленях.