Прощай, Берлин

— Вы знаете Ландауэров? Ландауэров из Берлина?

Австриец кивнул.

— Конечно, знаю. Когда-то вел с ними дела. Хорошенькое у них предприятие. Наверное, стоит немалых денег.

— Видели сегодняшние газеты?

— Нет. Не было времени. Переезжал на новую квартиру. Жена скоро возвращается.

— Возвращается? А я и не знал! Она была в Вене, да?

— Да.

— Хорошо отдохнула?

— Поди проверь! Однако влетело в копеечку.

— Сейчас в Вене все очень дорого.

— Да.

— Продукты дорогие.

— Сейчас всюду дорого.

— Да, пожалуй, вы правы. — Толстяк начал ковырять в зубах. — Да, о чем я говорил?

— Вы говорили о Ландауэрах.

— Ага. Так вы не читали сегодняшней газеты?

— Нет, не читал.

— Там есть кое-что о Бернгарде Ландауэре.

— Бернгарде? — спросил австриец. — Постойте-ка, это сын, да?

— Не знаю. — Толстяк выковыривал из зубов вилкой кусочек мяса. Поднеся его к свету, он вдумчиво оглядел его.

— Наверное, сын, — сказал австриец. — А может, племянник. Нет, думаю, все-таки сын.

— Кто бы он ни был, — толстяк с отвращением бросил кусочек мяса на тарелку, — он умер.

— Да что вы говорите!

— Разрыв сердца. — Толстяк нахмурился и прикрыл рот рукой, пряча отрыжку. На пальцах его сверкнуло три золотых кольца. — Так сказано в газетах.

— Разрыв сердца! — Австриец поежился в кресле. — Не может быть!

— Сейчас в Германии у людей часто случается разрыв сердца.

Австриец кивнул.

— Нельзя верить всему, что слышишь. Это факт.

— Хотите знать мое мнение, — сказал толстяк, — любое сердце может разорваться, когда в него всаживают пулю.

Австрийцу было явно не по себе.

— Эти нацисты… — начал он.

— Они целят в бизнес. — Толстяку нравилось, что у его друга мурашки бегут по телу. — Помяните мое слово: они хотят уничтожить всех евреев в Германии. Подчистую.

Австриец покачал головой.

— Не нравится мне это.

— Концентрационные лагеря, — сказал толстяк, зажигая сигарету. — Их помещают туда, заставляют что-то подписывать. Потом не выдерживает сердце.

— Не нравится мне это, — повторил австриец. — Это бьет по торговле.

— Да, — согласился толстяк. — Торговля страдает.

— Нет никаких гарантий.

— Да, верно. Никогда не знаешь, с кем ведешь дела.

— Толстяк засмеялся. Что-то жутковатое было в нем. — Может, уже с трупом.

Австриец поежился.

— А что со старым Ландауэром? Его тоже схватили?

— Нет, с ним все в порядке. Слишком шустрый для них. Он в Париже.

— Да что вы!

— Думаю, нацисты приберут его дело к рукам. Сейчас они так и делают.

— Значит, старик Ландауэр обанкротится?

— Только не он! — Толстяк презрительно стряхнул пепел со своей сигареты. — У него кое-что припрятано. Вот увидите. Придумает что-нибудь. Они изворотливые, эти евреи.

— Верно, — согласился австриец. — Евреев невозможно прижать.

Мысль эта немного ободрила его. Он просветлел:

— Это мне напоминает кое-что, я хотел рассказать вам одну историю. Вы когда-нибудь слышали о еврее и девушке из гоев с деревянной ногой?

— Нет. — Толстяк пыхнул сигаретой. Пищеварение его наладилось. Он был в хорошем послеобеденном настроении. — Валяйте, рассказывайте.

6. Берлинский дневник (Зима 1932–1933)

Сегодня впервые за зиму ударил настоящий мороз. Окоченевший город застыл в молчании, как в знойный летний полдень. Кажется, от холода он сжимается, превращаясь в черную точку, не больше, чем сотни других, тех, что с трудом отыщешь на огромной карте Европы. За городом, где кончаются бетонные новостройки, а улицы упираются в замерзшие частные сады, начинается прусская равнина. Вечером вы чувствуете, как она обступает вас и наползает на город, как пустыня огромного враждебного океана, пестрящего нагими рощами, замерзшими озерами и маленькими деревеньками, которые запоминаются благодаря иностранным названиям сражений в полузабытых войнах. Берлин — это скелет, ноющий от холода, как и мой собственный. Я чувствую, как ломит в костях от мороза, веющего от прогонов железной дороги, железных конструкций, балконов, мостов, трамвайных путей, фонарных столбов, отхожих мест. Железо пульсирует и съеживается, камень и кирпич туго ноют от боли, штукатурка молчит.

Берлин — город с двумя центрами; один — скопление дорогих отелей, баров, кинотеатров, магазинов вокруг Мемориальной церкви, сияющее пятно света, как фальшивый бриллиант в тусклых сумерках города, другой — чопорный городской центр, с тщательно спланированным архитектурным ансамблем вокруг Унтер-ден-Линден. Построенные по высшему классу международных стандартов, эти здания — слепки со слепков, они утверждают достоинство столицы — парламент, пара музеев, Государственный банк, опера, десяток посольств, Триумфальная арка, ничто не забыто. И все они так помпезны, так чопорны — все, кроме собора, который своей архитектурой выдает вспышку истерии, таящуюся за каждым мрачным серым прусским фасадом. Задавленный нелепым куполом, он на первый взгляд настолько смешон, что невольно ищешь для него достаточно нелепое название — например, Церковь Непорочного Потребления.

Но настоящее сердце Берлина — маленький сырой черный парк Тиргартен. В это время года холод гонит крестьянских парней в город в поисках пищи и работы. Но город, который так ярко и приветливо сиял своими огнями в ночном небе над равниной, — нынче холоден, жесток и мертв. Его тепло — иллюзия, мираж в зимней пустыне. Он не примет этих мальчишек. Ему нечего дать им. Холод гонит их с улиц в парк — это жестокое сердце города. И там они жмутся на скамейках, голодные и холодные, мечтая о своих далеких деревенских печках.

Фрейлейн Шредер ненавидит холод. Кутаясь в бархатный жакет на меху, она сидит в углу, положив ноги в чулках на печку. Иногда она выкуривает сигарету, иногда выпивает стакан чая, но в основном просто сидит, тупо уставясь на печные изразцы, будто впадая в спячку. Сейчас она одна. Фрейлейн Мейер отправилась в турне в Голландию вместе с кабаре. Поэтому фрейлейн Шредер не с кем поговорить, кроме Бобби и меня.

Но Бобби сейчас в глубокой опале. Он не только не работает и вот уже три месяца как задолжал с оплатой, но фрейлейн Шредер даже имеет основания подозревать его в краже — у нее из сумки пропали деньги.