Прошедшие войны

Протирая грязным платком раскрасневшиеся, сощуренные глаза, Баки-Хаджи обошел медленно все кладбище, осмотрел все углы и направился под навес, где лежал весь похоронный инвентарь. Там долго возился, очищая и раскладывая аккуратно по местам нехитрые инструменты. Эти несложные мирские заботы отвлекли его от печали, были в радость и в успокоение.

— Что за люди! Что за народ! — беззлобно возмущался он. — Думают, что больше никто не умрет и больше хоронить будет некого.

Спускаясь по склону, еще задолго до мельницы, Баки-Хаджи ощутил манящий запах свежевыпеченных чепелгаш. [40]

40

Чепелгаш — тонкий пирог с начинкой из свежего творога, яиц и лука, вымытых после печения в кипяченой воде и густо облитых топленым маслом.

Покорная, сгорбленная трудом и временем, Хаза, вытирая свои огромные, белые от муки руки о ситцевый промасленный передник, стояла у мостика, ожидая старика.

— Баки, не откажи в удовольствии, зайди на чай, — умоляла она тихим голосом муллу.

— Как не зайти. Запах кругом, аж слюнки потекли.

У перекошенного, прогнившего крыльца Баки-Хаджи очистил от грязи сапоги.

— Да проходи, проходи. Я уберу. Не волнуйся, — скороговоркой шипела Хаза.

Не разуваясь, Баки-Хаджи прошел в тесное жилище старухи, устало опустился на скрипучие, ветхие нары, огляделся вокруг. Несмотря на нищету и убогость, Хаза всегда жила опрятно.

Хозяйка с невиданной расторопностью забегала по комнате: достала из-под нар медный тазик, долго поливала теплой водой руки муллы из старенького кувшина. Затем застелила на нары припасенную для особых торжеств домотканную ситцевую скатерть, положила на нее широкий поднос с горой разрезанных треугольниками дымящихся чепалгаш, положила рядом пелку с топленым маслом.

— Ешь на здоровье, — сказала она, снимая с печи чайник, — сейчас и чалмакъ [41] — чай будет готов.

41

Чалмакъ — калмыкский.

Баки-Хаджи, засучив рукава, сел по-татарски на нары и приступил к еде. Взяв кусочек пирога, он щедро окунул его в горячее масло, сунул в рот и долго с удовольствием жевал: умела Хаза готовить, особенно для муллы.

Долго молчали, старик не выдержал и, вытирая рукой жирные губы, спросил:

— Где Кесирт?

— Даже не знаю, Баки.

Когда они оставались одни, Хаза всегда называла так упрощенно-ласкательно сельского муллу.

— А кто знает? — возмутился старик.

Разукрашенная большая пелка для чая выпала из рук старухи, не разбилась, и по глиняному полу покатилась под нары. Тяжело дыша, Хаза долго доставала ее, все причитала:

— Чтоб тебя съели голодные собаки! Как далеко закатилась, будто ноги выросли!

— Что ты там под нарами лазаешь? — всерьез крикнул старик. — Где Кесирт? Почему ты ничего не знаешь?

Хаза выползла из-под нар, долго возилась над тазиком, ополаскивая кипятком пелку, и затем, не поворачиваясь лицом к старику, тихо, с покорностью сказала:

— Что я с ней могу сделать? Не сложилась судьба у дочки… Не везет нам в жизни. Видимо, Богу так угодно… А Кесирт давно живет своим умом. Если бы не она, кто бы нас кормил? На мельницу редко кто приходит… Да и что ей здесь делать… Пусть живет своей жизнью. А то, как и я, здесь помрет в одиночестве.

— Хватит, хватит ныть, — перебил ее Баки-Хаджи более спокойным, даже виноватым голосом.

— А что, всю жизнь я в одиночестве в этой глуши. Одна зимняя ночь здесь чего стоит, — уже тверже заговорила Хаза, наливая в посуду калмыцкий чай.

— Так ты хоть знаешь, чем она там занимается? — вновь перебил ее старик.

— Знаю. Позора от нее не будет… А занимается она торговлей… Не от хорошей жизни… Говорит, что к зиме уедем мы отсюда, то ли в Грозный, то ли в Гудермес. Там, она говорит, большие города. Есть работа. И главное, никто не будет тыкать, кто ты и какого ты рода.

Старик попытался отпить глоток чая, обжег рот.

— Ты что это, спятила что ли? — вновь вскипел он. — И ты дура, и твоя Кесирт дура. Куда это вы собрались ехать? Кто вас туда пустит?

Неожиданно для муллы Хаза посмотрела прямо ему в лицо и добродушно улыбнулась, обнажая беззубый рот, сощурив бесцветные тусклые глаза.

— Мне-то ты такое сказать можешь. И я роптать не буду, а вот как ты это Кесирт скажешь — не представляю. Слава Богу, что хотя бы в этом она не в меня. Молодец — дочь!

Во дворе дружно залаяли собаки, послышался конский топот. Старики с удивлением замолкли, Хаза выбежала наружу.

— Добрый день! Ваша здесь? — услышал Баки-Хаджи родной голос младшего брата.

Через минуту запыханный, весь красный с ветра, с капельками влаги на усах, низко пригибаясь в дверях, ввалился Косум.

С детства живя под благодатной, надежной кроной старших братьев, Косум никогда ни о чем не заботился. Жил вольготно, себе в радость; он знал, что за него думают, работают, решают. Даже после расстрела Алдума он не изменился: часто веселился, транжирил все, что мог, скрыто от братьев пил и гулял.

— Вот это дело, — весело крикнул он, без церемоний усаживаясь на нары, поближе к еде, и грязными, пропахшими конским потом руками хватаясь за чепелгаш.

— Ты хоть бы руки помыл и бисмил [42] сказал, — без строгости проворчал Баки-Хаджи, поближе подвигая к брату поднос с едой.

Давно уже поседела голова Косума, и дети его взрослыми стали, но как был он младшим капризным братом, так и остался. Много раз и Баки-Хаджи, и покойный Алдум ругали Косума, стыдили, давали подзатыльники, но всегда это было с любовью и жалостью, как самому младшему и всеми, особенно родителями, любимому.

42

Бисмил (арабск.) — укороченное бисмиллахирохманирахим — священное для каждого мусульманина слово, перед началом любого дела.

Не обращая внимания на замечание брата, Косум уплетал еду.

— Тебе чай сейчас налить или чуть позже? — спросила тихо Хаза.

— И сейчас и позже, — с набитым ртом ворчал Косум, погруженный весь в это дело.

— Хватит жрать, — не выдержал мулла. — Пошли.

Обтерев жирные руки о голенища сапог, поблагодарив Хазу за гостеприимство, Баки-Хаджи вышел во двор. Следом, недовольный, чавкая, ухватив на ходу еще один кусок пирога, двинулся Косум.

Отойдя подальше от дома, остановились. Мулла тяжело облокотился на трость.

— Ну что там, рассказывай, — спросил он с явным нетерпением.

— Все нормально. Все тихо.

— «Все тихо», — передразнил его старший брат, — а кто стрелял?

— А это я, — бодро ответил Косум, — он хотел было пырхнуться, ведь вооружен был, — так я его опередил… Пришлось.

— Ладно. Где он?

— Там, у дороги.

— Ночью принесете его сюда и здесь похороните. Вот здесь, понял? — и Баки-Хаджи ткнул тростью в землю.

— Да ты что, Ваша, тащить сюда этого ублюдка… Делать больше нечего. Мы его там уже закопали, — стал возмущаться Косум.