Прошедшие войны

— Да видно, видно. Даже замаскировать не удосужились, — буркнул старший по чину — русский. — Быстро принесите лопаты — копайте.

Два человека побежали к Хазе во двор за лопатами. Наступила пауза. Все спешились, лошадей отвели в сторону, дружно закурили.

— Молодец, Тутушев! — громким басом сказал начальник экспедиции, — прирожденный чекист! По горячим следам раскрыл преступление… Я думаю, что ему можно будет поручить возглавить местный ревком.

Алый румянец заиграл на молодом лице Салмана, он не мог скрыть своей радости, влажные глаза услужливо следили за любым движением начальника, толстые, как у отца, губы в удовлетворении вздулись.

Вскоре принесли с мельницы весь инструмент — даже вилы, мотыги и грабли. По небрежному взмаху руки начальника — бросились копать. Верхний слой был податливым, послушным. Затем уперлись в твердый глиняный грунт.

— Здесь не копано, — буркнул один из копающих.

— Как не копано? Что ты несешь! — возразил Тутушев.

Он приналег с усердием на свою лопату, и она с сухим треском обломилась посередине древка. Стоявший до этого в оцепенении Баки-Хаджи легонько поднял голову, передвинулся с ноги на ногу, в уголках рта его появилась слабая улыбка. Он понял, что природные неисполнительность и леность его младшего брата спасли его. Выкопали еще один слой желтой, слипшейся от времени, глины. Всем стало ясно, что копают напрасно.

— Истамулов, — обратился начальник к Шите, — спроси, что этот старик здесь делает с Кораном в руке?

Шита перевел речь, хотя Баки-Хаджи и так все понял. Не поднимая глаз, мулла ответил на чеченском.

— Он говорит, что это древний обычай: каждую весну перед пахотой необходимо вскопать целинный участок и молить Бога о хорошем урожае.

— Гм, — усмехнулся начальник, доставая папироску. — Так это что — мусульманский обычай?

— Нет, — переводил Шита, — говорит, что языческий, просто в последнее время для надежности и Коран нужен.

Не говоря больше ни слова, побросав все как было, всадники ускакали.

Рыдая, выскочила из кустов Хаза:

— Бог тебя спас, Бог! Благодари его! — причитала она, упав перед стариком на колени.

Вскоре на двух запотевших конях, без седел прискакали Косум и Рамзан, вслед за ними прибежал пеший Цанка. Всё допытывались, что было — да как.

Встревоженные неприятными новостями, все родственники Арачаевых, побросав полевые работы, вернулись в село.

Из накануне приглашенных Баки-Хаджи двенадцати человек для обсуждения дел явился только один — сумасбродный старик Бовка из Элистанжи. Теперь, после произошедшего, его присутствие было в тягость. Он предлагал всякие нереальные действия, вплоть до объявления газавата [44] всем и всему. Наконец, когда он с Баки-Хаджи остался один, сказал, что к нему приходил один армянин из Парижа, от Тапы Чермоева, и передал, что скоро прибудет помощь из Европы, и что большевики и все им сочувствующие будут истреблены.

44

Газават — священная война против неверных.

— А ты видел когда-нибудь Чермоева? — перебивая, спросил его Арачаев.

— Нет.

— А откуда вдруг Чермоев, да еще в Париже, вспомнил о тебе? — допрашивал его Баки-Хаджи.

— Откуда я знаю… Видимо обо мне и там знают, — удивленно отвечал Бовка.

— Только бешеные собаки твоего села знают тебя, а Чермоеву до тебя и нас всех нет дела. Понял? Это провокатор, а ты дурень.

Поздно вечером в кунацкой Баки-Хаджи вновь шел совет. Было шумно, как никогда: молодые да отчаянные настаивали на объявлении открытой вражды женоподобным Тутушевым; один лишь мулла сдерживал их пыл — пытался что-то объяснить. Пререкания молодых его бесили, приводили в ярость. Наконец, не выдержав, он закричал своим срывающимся в напряжении на высокой ноте голосом:

— Молчать, придурки!

Все знали, что еще одно лишнее слово, и начнется отчаянная истерия старика.

Подслушивающие за дверью взволнованные женщины подтолкнули Хадижат — жену Баки-Хаджи — в кунацкую. Она как самая старшая и в силу своего вида и характера имела возможность участвовать в дискуссиях мужчин.

— Успокойся, успокойся, старый! Что ты раскричался на все село! Кругом все сидят и ждут, когда мы что не так совершим… А вы тоже хороши! Лезете поперек воли старшего! Где это видано?.. От вражды добра не наживем… Хотя этот отец моих детей и сумасшедший, а в данном случае он прав.

— Ладно, ладно, проваливай, тоже мне умная — старая карга, — говорил теперь уже умиротворенным голосом Баки-Хаджи, легонько стукая костылем по толстым, больным ногам жены, как бы выпроваживая из комнаты придурковатую важную гусыню.

Зная, что эта перебранка у ревностных стариков может перерасти в очередную семейную разборку с перечислением многих любовных похождений молодого Баки, все замерли, как бы стыдясь, опустили головы, наперед зная весь диалог и его финал, предвкушали удовольствие, улыбались.

Сама природа заложила враждебность их отношений: жена Баки-Хаджи — Хадижат — была на целую голову выше мужа. Никто не знал и не мог понять, как она вышла замуж за такого маленького человека. С годами мулла стал сутулым, иссохшим, сгорбленным. Напротив, его жена после рождения третьей дочери обрюзгла, разошлась вширь, у нее все стало большим, толстым, водянистым, даже промасленные выгнутые уши.

В молодости Баки, тогда еще не Хаджи, был отчаянным гулякой: много он причинил боли жене и родственникам. Его постоянные любовные похождения сопровождались романтизмом, открытостью и скандалами. После совершения Хаджа мулла вынужденно преобразился, только глубокий, сожалеющий вздох и сопровождающие женщин бесстыдные глаза выдавали его желания. В молодости Хадижат скрывала в бессильном молчании свои горе и ревность, а с годами, пользуясь поддержкой повзрослевших дочерей, осмелела, и при каждой возможности издевалась над мужем, унижала его авторитет муллы и уважаемого человека, прилюдно перечисляла все его грехи. Баки-Хаджи, конечно, злился, кричал, но никто не знал, что даже от упоминаний он получает наслаждение и блаженство.

Больше злясь на прошедшую молодость, чем на свою вздорную жену, Баки-Хаджи, махая кулаками и костылем, пронзительно крича своим срывающимся на писк голосом, кидался грудью на махину женского большого тела и как мячик отлетал от упругого живота жены. При этом никогда не занимался рукоприкладством и, понимая всю комичность ситуации, получал, как и все присутствующие, удовольствие от скандала.

Правда, один раз, лет двадцать назад, было исключение; когда Хадижат впервые назвала в любовном списке мужа имя Хазы. Тогда вправду разъяренный, еще молодой, Баки-Хаджи до полусмерти исколотил жену — он бил ее кулаками и ногами — и наверное забил бы насмерть, если бы не подоспел на всеобщий крик Алдум. Младший брат своими огромными ручищами смял муллу и на руках вытащил его во двор — все видели, каким гневом горели расширенные, залитые кровью глаза старшего Арачаева, как запеклась белая пена в уголках тонких, сжатых в ярости губ. После этого имена Хазы и ее дочери Кесирт долго не упоминались в присутствии Баки-Хаджи.

…Обычно во время этих размолвок посмотреть на зрелище приходили не только родственники, но и все соседи. Под конец скандала Хадижат теряла над собой контроль и выметала весь сор из избы, бестолково ворчала, а Баки-Хаджи наоборот — притворно дулся, подмигивал окружающим и говорил, что женщины и сейчас по нему сохнут и что он еще не раз женится — просто времени нет…

К сожалению всех присутствующих, на сей раз скандал не получился — из прихожей крикнули, что явился сосед — друг Рамзана — милиционер Бекхан Жимишев. Из кунацкой все исчезли — остались только два брата Арачаевых, их двоюродный брат Рамзан и милиционер. Пока обменивались общими фразами о бытье и здоровье, принесли на разукрашенном подносе чай с медом. Наступила долгая пауза. По озабоченному виду Бекхана поняли, что он пришел не просто так.

— Я пришел по поручению начальника милиции Шиты Истамулова, — наконец нарушил молчание гость, и глядя в свою посуду, тихим голосом добавил: — Тутушевых не трогать… Кстати, все их мужчины из села исчезли, видимо уехали к сыну в Грозный… Только что по пути от вас красные [45] арестовали Бовку из Элистанжи… Здесь под видом купца ходит один армянин-провокатор — чекист. Его не трогать, в разговоры о политике не вступать, с ним мы сами разберемся, а тебе, Баки-Хаджи, надо срочно на некоторое время исчезнуть, где-то скрыться.

45

Красные — обычно так называют работников НКВД и ГПУ.