Против правил Дм. Быков
Шрифт:
Такого рода симметрию, кажется, называют «пародией», и я, пожалуй, тоже буду пользоваться этим термином.
Ибо – в самом деле! – ночное любование «бедной матерью», «худощавой бледной старухой» своими сыновьями: «Она приникла к изголовью дорогих сыновей своих… Она расчесывала гребнем их молодые, небрежно всклокоченные кудри и смачивала их слезами. Она глядела на них вся, глядела всеми чувствами, вся превратилась в одно зрение и не могла наглядеться… Вся любовь, все чувства, все, что есть нежного и страстного в женщине, все обратилось у ней в одно материнское чувство…» – пародируется ночным посещением старухи, пришедшей к Хоме Бруту за самой что ни
– А что, бабуся, чего тебе нужно? – сказал философ. Но старуха шла прямо к нему с распростертыми руками.
“Эге-ге, – подумал философ, – только нет, голубушка, устарела”. Он отодвинулся немного подальше, но старуха без церемоний опять подошла к нему… Старуха раздвигала руки и ловила его, не говоря ни слова…»
Пародия, и пародия жутковатая.
В «Тарасе Бульбе» к бурсакам ночью приходит старуха, движимая естественной материнской любовью.
В «Вии» к бурсаку ночью приходит старуха, движимая противоестественной физической любовью…
Для Гоголя эти «любови» были связаны, сцеплены, как связаны и сцеплены оказались описания матери Андрия и Остапа в «Тарасе…» и ведьмы-панночки в «Вии».
«Слезы остановились в морщинах, изменивших когда-то прекрасное лицо ее… Она была жалка, как всякая женщина того удалого века… Она терпела оскорбления, даже побои… Молодость без наслаждения мелькнула перед нею, и ее прекрасные свежие щеки и перси без лобзаний отцвели и покрылись преждевременными морщинами» («Тарас Бульба»).
«Хорошо же! – подумал про себя философ Хома и начал почти вслух произносить заклятия. Наконец с быстротою молнии выпрыгнул из-под старухи… схватил лежавшее на дороге полено и начал им со всех сил колотить старуху. Дикие вопли издала она; сначала они были сердиты и угрожающи, потом становились слабее, приятнее, чище… “Ох, не могу больше!” – произнесла она в изнеможении и упала на землю… Перед ним лежала красавица с растрепанною роскошною косою, с длинными, как стрелы, ресницами» («Вий»).
Не правда ли, такое впечатление, будто пленку прокрутили обратно. В «Тарасе Бульбе» описывается, как молниеносно стареет и дурнеет молодая красивая женщина из-за оскорблений и побоев, в «Вии» из-за оскорблений и побоев безобразная старуха превращается в молодую красавицу…
«Вия» я впервые прочел лет в девять, кажется. Ничего страшнее я до этой книжки не читал. Страх рационально не просчитывался. Ну подумаешь, гроб летает, ну труп зубами стучит – ну и что?.. Тем не менее было страшно. Вероятнее всего, Гоголь удивительно верно и точно угадал местонахождение страха – затылок. Беззащитный, ничего не видящий, слепой затылок.
Страх – всегда за спиной, всегда в затылке. «Не оглядывайся!» – вот лозунг страха.
Почем ты знаешь, может, за твоей спиной мир обрывается в ничто, в бездну, может, мир за твоим затылком наполняется чудовищами, готовыми тебя растерзать? Как это проверить? Обернуться?
Но как бы ты быстро ни оборачивался, ужас за-спинной, затылочной бездны с такой же быстротой будет оборачиваться вместе с тобой, снова окажется за твоей спиной, за твоим невидящим, холодеющим от беспричинного страха затылком.
Впрочем, помимо этой точно угаданной метафизической основы страха в «Вии» присутствует еще нечто инстинктивное, первобытное, внятное инстинкту любого человека, но не проговариваемое, не называемое…
Прокручиваемая назад пленка есть и в «Тарасе Бульбе». После забитой, затурканной, старой,
несчастной матери Андрий вспоминает молодую, счастливую, веселую панночку.Панночка!
Вот связующее звено между «Тарасом Бульбой» и «Вием».
«Перед ним лежала красавица, какая когда-либо бывала на земле. Казалось, никогда еще черты лица не были образованы в такой резкой и вместе гармонической красоте… Но в них же, в тех же самых чертах, он видел что-то страшно-пронзительное. Он чувствовал, что душа его начинала как-то болезненно ныть, как будто бы вдруг среди вихря веселья и закружившейся толпы запел кто-нибудь песню об угнетенном народе».
«Угнетенный народ» удивляет в тексте про бурсака, обмороченного ведьмой, и нимало не удивляет в тексте про «козацкие» войны на Украине…
Стало быть, и в самом деле между двумя этими текстами есть связь – недаром же они поставлены друг против друга в сборнике под названием «Миргород».
Недаром ведь и Гоголь метит погубительницу «доброго козака», бурсака Хомы Брута, и «доброго козака», бурсака Андрия Бульбенко, одним и тем же именем – панночка!
Панночка!
Кажется, что речь идет об одной и той же женщине, не о двух.
Панночка! Словно опознавательный знак: осторожно! Опасность!
Поглядим, нет ли еще ситуаций, персонажей «симметричных», пародийных, рифмующихся в «Тарасе Бульбе» и в «Вии».
Андрий – добрый козак, погибший, пропавший для всего козацкого рыцарства бесславно, как собака, из-за панночки, из-за бабы?
Хома Брут? «Славный был человек Хома! – сказал звонарь… – Знатный был человек! А пропал ни за что!»
Обращали ли вы внимание на схожесть убийства Андрия и Хомы?
«Оглянулся Андрий: пред ним Тарас! Затрясся он всем телом и вдруг стал бледен…»
«“Не гляди!” – шепнул какой-то внутренний голос философу. Не вытерпел он и глянул. “Вот он!” – закричал Вий и уставил на него железный палец».
Прежде пули, прежде выстрела Андрия «убивают» узнаванием, взглядом.
Жест, приведший Андрия к гибели, такой же, как и у Хомы: оглянулся.
Вий так же опознает убийцу ведьмы Хому, как Тарас опознает изменника родины Андрия.
И обездвиживаются, остолбеневают Андрий и Хома на удивление сходственно…
Когда я в детстве читал «Тараса Бульбу», меня очень смешило «лыцарство, рыцарство» запорожских козаков.
К тому времени я уже одолел и «Айвенго», и «Квентина Дорварда», потому «рыцари» Пидсышок, Кукубенко, Закрутыгуба, Голокопытенко, Мосий Шило вызывали у меня веселый недоуменный фырк.
Ричард Львиное Сердце – и Пидсышок.
Айвенго – и Кирдяга.
Квентин Дорвард – и Голокопытенко.
Не исключу, впрочем, что Гоголь специально выбирал неблагозвучные фамилии.
Мол, да! У вас рыцарь Айвенго, а у нас лыцарь – Бульба! Чем мы хуже.
Тем не менее недоумение оставалось…
Комизм не исчезал.
Слишком уж различны, противоположны были рыцари Вальтера Скотта и лыцари Гоголя.
Во-первых, облик… Рыцари – они в латах, с тяжелыми двуручными мечами, со щитами. Рыцари – неспешны, медлительны. Крепости, медленно едущие крепости. Не мой дом – моя крепость, но больше! значительнее: я – моя крепость. У рыцарей замки, крепостные валы – и никаких тебе пищалей, ружей, мушкетов. А запорожцы? Степь, хуторки, ни тебе стен, ни тебе замков. Никаких, понятное дело, лат и щитов: «…простые были на них кольчуги свиты и далеко чернели и червонели черные, червоноверхие бараньи шапки их». И – скорость, не крепость в латах, но ветер по степи, степной пожар.