Против течения

И эта вода легла между нами.

В смущении я стоял перед ней и молчал. Может быть, мне только показалось, что её глаза были открыты. Теперь это стало не важным. Я видел их и так. Луна задевала мою голову, и, избегая её прохладных нежностей, я опустился на колени. Я смотрел в закрытые глаза Афродиты и плакал без слёз.

Моё сердце, до краёв наполненное человеческими выдумками, не вмещало того, что дала мне природа. Я только недавно с трудом почувствовал запах ветра и листьев, услышал музыку морского прибоя и крика птиц, ощутил ласку неба и солнца. Квинтэссенцией всех этих мироощущений, возведённых в степень продолжения жизни, была любовь. Теперь я это знал. А жрицей её стала Афродита. Она всматривалась сквозь закрытые глаза в мою душу, пропитанную бензиновой гарью городов, в мой мозг, распухший от формул, телефонных номеров, параграфов, нотных знаков, в моё сердце, высохшее от пыли бесплодных надежд.

Да, я был загадочным существом для древней богини. Может быть, даже отвратительным…

И, отползая на коленях всё дальше и дальше, я твердил про себя без конца: «Богиня — значит творящая чудеса, творящая чудеса…»

Остаток ночи я провёл в камнях возле воды, печально глядя куда-то сквозь волны и небо.

Утром перед восходом солнца поднялся негустой туман, и от сомнений бессонной ночи я задремал, склонив голову на руки. Сон был лёгкий, как мелкая рябь на тихой воде, и, очнувшись от чьего-то быстрого прикосновения к волосам на голове, я ещё ощущал его, уже вскочив на ноги. Пляж был пуст и робок, словно после бури. С отчаянием я бросился туда, где она лежала, и увидел две нитки едва различимых на плотном песке следов, обогнувших место моего опрометчивого сна. Взбираясь на камни, прыгая с них вниз, не глядя, я бежал сквозь хлеставшие по глазам ветви низких деревьев и кустарников, выскочив на гребень какой-то горы всего в десяти шагах от неё. Хрипло дыша, обливаясь кровью и потом, я ухватился руками за огромный кривой корень, торчащий из земли, и замер в тоскливом восторге с желанием умереть немедленно или жить вечно.

Теперь я знал, как ходят богини.

Она шла по гребню горы к склону, буйно заросшему высокими, в пояс человеку, цветами. На фоне ярко-зелёного леса соседней горы белая фигура Афродиты с тяжело блиставшим гребнем в крупных кольцах светокудрых волос в неясной струе колеблющихся синих и белых цветов казалась геммой на драгоценном камне, переливающимся в свете вселенской зари. Частые капли росы срывались с растений и лопались у неё на животе, стекая вниз по ясным ногам. Руки её, как крылья белой птицы, скользили по чашечкам цветов, купаясь в ночной влаге, и я видел, как на локте дрожала огромная капля, горевшая рубиновым светом поднимающегося солнца, но, ах…. сорвалась.

В какую-то минуту лучи упали так, что вся она покрылась густо-розовыми ручейками стекавшей росы и, казалось, шла, охваченная пламенем. Голова её наклонилась низко вперёд, и плечи были опущены, как у человека, идущего на казнь. Она спускалась всё ниже и ниже, и у ног её уже плавали первые перья тумана, лежащего на дне этого склона.

«Остановись», — шёпотом сказал я потому, что восьмым чувством понимал происходящее этим утром.

«Ты вернулась через тысячи лет, выйдя из тёмной реки сна, и уходишь туда же потому, что никто не оживил твоего сердца. Эта мёртвая планета для таких, как ты. Я, последний из людей, кого ты видишь сегодня при свете солнца, оказался не живее камня. Но я просыпаюсь, богиня, не уходи…»

Из тумана виднелась только её голова. Покачиваясь, она тихо растворялась в нём, а я…

«Вернись, Афродита. Вернись, я люблю тебя!» — застыли в крике губы.

Я сбежал вниз. Солнце, вставшее высоко, рассеяло туман в низине. Один из последних клочков его своими очертаниями напоминал белую руку. Я бросился туда и водил растопыренными пальцами в воздухе, как слепец, сбившийся с дороги. Но всё было кончено.

Я обыскал каждую неровность почвы в округе, и уже не кричал, а сипел сорванным горлом одно и то же: «Вернись, Афродита. Я люблю тебя».

Дней пять просидел я на том месте, где она лежала, и ждал. Лёгкие следы ног стёрлись ветром и влагой, но усилием памяти я продолжал видеть их нетронутыми. А однажды я встретил двух женщин с купальными полотенцами на плечах и мокрыми волосами. Начиналось лето.

Я трудился целый день, заваливая вход в пещеру огромными камнями до следующего мая. Прощаясь надолго, я обошёл все места пережитой встречи и запомнил выражение лица каждой тропинки. А в низине, где растаяла Афродита, я подобрал странный гребень. Он был массивный и тёплый, из тёмного серебра. Это не был гребень богини. Слишком хорошо обыскал я тогда всё вокруг. Скорее, его потеряла одна из встреченных мною женщин. Хотя…

Я не был ни в чём уверен, но одно знал точно, ровно год я буду учиться любить жизнь так, как научила меня любить Афродита. А через год я вернусь сюда, и, может быть…

Кто знает, что может быть через год?

1977 г.

Наш двор

Старуха Елизавета воистину была старой. Её почти спортивный шаг, худое тонкое лицо и удобная одежда могли ввести в заблуждение, кого угодно, только не нас. Мы — это несовершеннолепая шпана почтамтского двора. Мы видели насквозь всех, а они принимали нас то за разбитое мячом окно второго этажа, то за прибитые к полу галоши старичка Несмея Никифорыча, то за всё, что не так висело, лежало, мяукало, ехало.

А галоши старика Несмея правильно прибились. Едкий он пенсионер, ни одной нашей драки и войны не пропускал. Ну, мы ему тоже не спускали. Когда три дня назад в «животные джунглей» играли и он напросился на шимпанзе, мы превратились в удавов и гнали его до самого чердака. Так бы на антенну и залез, да другие жильцы в обиду не дали, отбили.

Вообще-то, возраст наш определить трудно, так как в зависимости от обстоятельств нас именуют то здоровыми дураками, то сопляками, но я, например, и ростом мал, и сестра моя десятиклассница Ритка свободно при мне раздевается. А зашёл к нам раз её знакомый Сашка, когда она не в полной форме была, так после меня же чуть и не убили за то, что вовремя не доложил. Швейцара нашли! Может, я этого Сашку с пустым местом спутал.

Двор у нас большой и высокий. Раз, когда коты на крыше подрались и упали, так целых полчаса летели и никак упасть не могли. А самое интересное в доме — подвалы. Половина из них заколочена, а некоторые затоплены водой, так что из одного конца подвального коридора до другого только в корыте проплыть можно.

Первый раз я убедился, что старуха Елизавета старая, а не молодая, как мы думали раньше, когда в одном из подвалов нашлась целая куча слипшихся от сырости противогазов. Мы их все поодевали, кто на голову, кто куда, а потом побежали, прихватив корыта, к Витьке во втором этаже. Но его не оказалось дома. Тогда мы сели в эти тазы и поехали на первый этаж. Корыта железно подскакивали на ступеньках до потолка, мы нестройно мычали что-то сквозь маски и лупили друг друга концами резиновых хоботов. Тут-то нам и попалась Елизавета. Уже через полчаса, возвращаясь домой, я увидел её на том же самом месте. Стоит, как каменная, и вся пожелтела. От старости десять ступенек не переступить. Я её пожалел тогда и до дому довёл. А она всё крестилась и меня за чёрта принимала. Но я не обижаюсь потому, что многие меня с чёртом путают.

Зато комната Елизаветы очень мне понравилась. Домой придёшь — и «то не тронь, сюда не садись, опять на шкафу лак поцарапал». А здесь нет. Никаких лаков, всё тёмное, старое. Стол, стул, шкафчик, кровать на львиных ножках и диван. Ещё стояли разные мелочи, вроде швейной машинки с педалью, бронзовой настольной лампы в виде статуи женщины и несколько толстых книг в сапожной коже. Я так ни разу и не видел, читала ли она их? Наверное, нет, потому что книги были скучные, без картинок.

По вечерам наш двор занимали хулиганы. Их было трое, но вся квартира трепетала при звуке их голосов. Даже военный дядя Коля, который ходил с пистолетом. Основное занятие хулиганов заключалось в приставании к прохожим, особенно к женщинам, причём пристававшие поначалу вели себя даже весьма вежливо. Но всё портили эти дурёхи — женщины. Они начинали какие-то нудные препирательства, били хулиганов по рукам и щекам и в конце концов те, естественно, отвечали им тем же. Когда же вся троица напивалась, становилось очень тоскливо, так как до полуночи за окнами раздавалось унылое пение, словно гудение вьюги в печной трубе.

Мы не понимали тревог взрослых по поводу хулиганов, но тем не менее под страхом продолжительной и всеобщей порки вечером игры переносились в коридоры второго и третьего этажа. Наиболее распространённой забавой этого цикла являлась «пройти с кастрюлькой». Коридор представлял собой шестидесятиметровую беговую дорожку с крутым поворотом в двадцатиметровый тупик, по обеим сторонам которых непрерывной чередой шли бесчисленные двери наших квартир. Испытуемый становился с двумя кастрюлями в руках в начале коридора и, равномерно ударяя их друг о друга, бежал вдоль дверей. Обычно на десятой-двенадцатой двери выскакивал жилец, обрывал бегущему все уши и вместе с кастрюлями вбрасывал в пределы родной квартиры, где испытание продолжалось на других частях тела. Но были среди нас чемпионы, которым удавалось преодолеть весь коридор и в придачу тупик. Они пользовались всеобщим уважением и славой даже среди девчонок.