Против течения

Когда выпадал снег, компания наша часто распадалась из-за болезней некоторых членов или запрещений выходить на улицу. Хулиганы дни и ночи напролёт пили водку где-то в котельной, и двор становился тихим, не похожим на себя местом. Я часто гулял по нему вечером совсем один, сочиняя про себя какие-то небылицы в стихах.

Печально желтели окна квартир. В некоторых виднелись головы моих заключённых друзей, и мы молча смотрели, как падает снег. Иногда в этот робкий час выходили во двор две сестры, Ольга и Катя, закутанные, как матрёшки. Я брал их за руки и вёл через улицу на площадь, где в лучах прожекторов торжественно сверкали золотые купола собора, и вороны, тяжко сигая с ветки на ветку, каркали угрюмо и неприкаянно. Ольга и Катя были младше меня, и, топча снег под фонарями, я испытывал странные чувства. Мне казалось, что я неизмеримо старее и опытнее их. Я всё на свете испытал и много вынес счастья и нерадости. Мне не хотелось пускать их дальше во взрослую жизнь, чтобы они стали такими же вертихвостками, как эта дылда Ритка, у которой только и разговоров о платьях да о «мальчиках», провожающих её до дома. Оставить бы всё это навсегда: и блеск лучей, и снег, и маленькие доверчивые лица…

Однажды я побывал в гостях у Елизаветы. Кроме меня, пришли и другие дети потому, что Елизавета справляла какой-то свой праздник. Мы пили чай с вареньями и вкусными булками, а после должны были целовать друг друга, говоря при этом что-то вроде: «Весь нос облез». Все очень развеселились, а потом Елизавета стала рассказывать про диван, на котором мы сидели. Я не помню, что такое она там наговорила, но выходило, что это очень ценная штука, хотя на вид совершенная рухлядь. Правда, спинка очень интересная. Из дерева, как живые, выскоблены девушки с кувшинами и цветами, войны с луками и копьями, звери и птицы. «Семейная регалия», — часто повторяла Елизавета и ласково гладила круто изогнутую спинку дивана.

Но вот опять вернулось лето, как потом я вспоминал, последнее, беззаботное лето нашего двора. Снова можно было лазить по крышам, гонять мяч в соседнем сквере и есть мороженого, сколько угодно. Зимние печали разлетелись в разные стороны, как мелкие льдины на реке под носом быстрого катера. Вошли в силу все законы прошлого лета, и старичка Несмея уже два раза доставали из подвалов, где за ним случайно сама закрывалась задвижка на двери, а Ольгикатиного брата Гришку секли второй день без перерыва, что было слышно по душераздирающим крикам из окна, за поджёг слезоточивой дымовой шашки посреди двора, вследствие чего все жильцы дома полдня скрывались в различных закоулках и щелях, чихая и кашляя немилосердно.

Кто первым заметил диван Елизаветы, сказать трудно. Мы как-то разом его окружили и молча рассматривали. Он лежал на боку, оттопырив в стороны резные ножки, и его светлое по сравнению с верхом днище было обращено в сторону солнца, как брюшко мёртвой лягушки.

«Выбросила всё-таки, — сказал Витька, — а говорила регалия, регалия!» Мы поставили его на ноги, и тут возник вполне уместный вопрос: что делать дальше? «Давайте, приделаем колёсики к ножкам, и будем кататься», — предложил я. Задумчиво согласившись, все принялись за работу. За неимением колёсиков в дело пошли подшипники с двух поломанных самокатов, и через час чудо-диван был готов. Сначала катались на нём мы сами. Четверо садились на диван, а двое-трое толкали его сзади. Потом стали возить девчонок. Грохоча по булыжнику, как тронувшийся с места дом, увлекаемый целой оравой огольцов, диван развивал невероятную скорость. Девчонки сидели с серьёзными лицами, тихо повизгивая на поворотах, а из открытых окон летели проклятия жильцов, так остро переживавших нашу новую техническую победу.

Катание кончилось обломившейся спинкой дивана, и эта катастрофа определила дальнейший ход событий. «Может, у него внутри, что есть», — первым подал голос высеченный, но не потерявший сообразительности, Гришка. Воинственными возгласами мы подтвердили справедливость его домыслов и кинулись к Елизаветиному любимцу. После короткой вакханалии, треска старой материи и скрипа ржавых пружин, стуканья лбов и попаданий пальцами друг другу то в нос, то в уши, диван превратился в ящик на четырёх ножках, набитый пыльной кучей тряпья и проволоки. Ничего не найдя, мы сердито укоряли друг друга во взаимных увечьях и были на волоске от ссоры, когда плаксивый Толик вынул из кармана спички.

Диван, подожжённый с четырёх сторон, занялся почти мгновенно. Бросив сверху отломанную спинку и разогнав по направлению к чёрному входу, мы пустили сооружение на волю. Грозно журча жёлтым пламенем, постукивая по камням стальными ободьями, как паровоз, закутавшись в лёгкую синеву сухого дыма, диван приближался к двери. Она открылась, и на пороге показалась старушка Елизавета.

Как потом выяснилось, диван был выставлен не на страшную смерть от средневековых пыток, а всего-навсего на просушку. Пока тащила его Елизавета, переворачивала, умаялась. Пошла прилечь, да и заснула.

Диван остановился в трёх шагах от двери. Пламя было уже не такое яркое, но дым гуще. Внезапно раздался скрежет, и изнутри с обрывками горящих верёвок вылетела спиральная пружина. Она ударила в стену над головой старухи и с весёлым звоном упала к её ногам. Елизавета, белая как молоко, качнулась и села наземь перед грудой обгорелых досок.

Став взрослым, я часто вспоминаю наш двор и людей, живших в нём. Я никого из них не встречал вот уже много лет, но, переворачивая в душе давно минувшие события, натыкаюсь на какие-то грани, которые заставляют меня острее переживать разницу, обозначенную символами вчера, сегодня, завтра.

История с диваном постоянно вызывала во мне запоздалое раскаяние, и, неся этот крест долгое время, я не находил способа избавления от него, кроме встречи с прошлым в лицо.

Я разыскал старуху Елизавету, которая здравствовала до сих пор в другом конце города в новой квартире. В полупустой комнате, заставленной лишь цветами, мы проговорили целый вечер, оживляя призраки минувшего. Но ни разу старуха не упомянула свой погибший диван. Выглядела она крепко, а в конце разговор, конечно, зашёл о нынешнем, принимающем всё более угрожающие формы переполохе в святоотеческом семействе. И мне почудилось между естественных жалоб и реминисценций из прошлого, что вся эта кутерьма не только не угнетала её, а наоборот, бодрила, как взбадривает боевая труба старую полковую лошадь. А закончила она разговор и вовсе странной для человека её возраста фразой:

— Ну, ладно, поживём — увидим.

И прощаясь с ней, я подумал:

Всё, чем владею, вдаль куда-то скрылось; Всё, что прошло — восстало, оживилось!.. Гёте. «Фауст»

1976 г.

Противостояние

В час Рака на горе Мартирет заиграл небесный рояль. Девочки в белых чулках и просвечивающих на солнце платьях вышли из городских ворот и вошли в лес. Их лёгкие фигурки, попадая в столбы света меж деревьями, освещались двойным солнцем неба и оживлённой красоты. Золотые волосы их, казалось, оплели весь лес, и звёзды, покинув ночь, спустились ниже крон деревьев, сверкая то из-за одного ствола, то из-за другого.

Я, в страхе быть замеченным, крысиными шагами крался вдоль шпалеры приземистых деревьев с твёрдыми глянцевыми листьями. Стройность видения не давала мне уползти в глубь леса, и каждую минуту я рисковал быть схваченным стражей у ворот.

Одна девочка совсем рядом подняла ногу и, прыгая на другой, стала вынимать колючку, прорвавшую чулок и окрасившую края его в алый цвет. Она, не ведая того, приблизилась ко мне, и я попятился задом, упал, вскочил бежать, но утробный грохот барабана и рёв труб приковал меня к белому камню, о который я споткнулся посреди поляны жёлтых цветов. Со всех сторон на меня надвигались страшные рожи, переплётённые нестерпимым зноем медных труб, а моё тело бессильно простёрлось на подиуме, который через минуту должен был омыться моей кровью. Выбросив ноги прямо в их надутые щёки и, прядая, как бык на живодёрне, на четвереньках я пересёк поляну, но, не рассчитав направления, головой ударился о пенёк…

С усилием я открыл глаза и, качаясь, встал на ноги. Ветер трогал дерзкой рукой стриженые волосы на голове и разбрасывал кучу листьев под ногами, которая минуту назад была моей постелью. Вокруг шелестел зелёными губами лес, и его бесконечный хребет скрывал от меня мир. Я, словно древний охотник, провёл ночь в лесу, сжимая в руке камень — единственное оружие, а подушкой мне служили сны… Я улыбнулся и поднял руку ко лбу, и рука, скользя по подбородку, стёрла улыбку. Я вспомнил чьи-то смертно закатившиеся глаза, хруст дерева и кости, собачий, а не человечий визг, мою руку, сжимающую ножку табуретки…