Противостояние. Том II

— Слушай, не могу смотреть на это, — пробормотал он, проходя мимо Гарольда. — И впрямь смешно… До сегодняшнего дня я и знать не знал, что я еврей.

Бульдозер поддел большой пластиковый пакет и свалил его в длинную прямоугольную яму. Чэд подал назад, выключил двигатель и вылез из кабины. Кивком подозвав остальных, он подошел к одному из грузовиков и поставил ногу на подножку.

— Никаких футбольных оваций, — сказал Чэд, — но вы чертовски здорово справились. Думаю, мы убрали сегодня около тысячи штук.

«Штук», — подумал Гарольд.

— Я знаю, что работа такого сорта что-то убивает в человеке. Комитет обещает нам еще двоих до конца недели, но я понимаю, что вам, ребята, от этого на душе не легче — как, кстати говоря, и мне. Я лишь хочу сказать: если у вас не осталось сил выносить все это, не считайте, что обязаны продержаться еще денек, и не волнуйтесь, что впредь вам придется избегать встреч со мной на улице. Но если вы чувствуете, что больше не выдержите, чертовски важно, чтобы вы нашли себе замену на завтра. Насколько я могу судить, это самая важная работа в Зоне. Сейчас еще ничего, но если через месяц, когда погода станет сырой, у нас в Боулдере еще останется двадцать тысяч трупов, люди начнут болеть. Если же вы чувствуете, что в состоянии работать, увидимся завтра утром на автобусной станции.

— Я приду, — сказал кто-то.

— Я тоже, — кивнул Норман Келлогг. — Только поваляюсь в ванной часиков шесть сегодня вечерком.

Раздался смех.

— И на меня рассчитывайте, — подал голос Уайзак.

— На меня тоже, — тихо сказал Гарольд.

— Это грязная работа, — приглушенным взволнованным голосом произнес Норрис, — а вы славные парни. Вряд ли остальные когда-нибудь поймут, до чего вы славные.

Гарольд ощутил какую-то близость с этими людьми, что-то вроде чувства товарищества и, неожиданно испугавшись, постарался подавить его. Это не входило в его план.

— До завтра, Сокол, — сказал Уайзак, стиснув его плечо.

Улыбка Гарольда вышла настороженной, словно сработал защитный рефлекс. Сокол? Что это еще за шутка? Конечно, гнусная. Дешевая ирония. Назвать жирного, прыщавого Гарольда Лодера Соколом. Он ощутил, — как старая черная ненависть, направленная на этот раз против Уайзака, вновь забурлила в нем, а потом растворилась в неожиданном смущении. Он больше не был жирным. Его даже нельзя было назвать толстым. Его прыщи исчезли больше семи недель назад. Уайзак не знал, что когда-то Гарольд был школьным посмешищем. Уайзак не знал, что когда-то отец Гарольда спросил его, не педик ли он. Уайзак не знал, что Гарольд был крестом, который обречена была нести его знаменитая сестричка. А если бы и знал, Уайзаку, наверное, это было бы абсолютно до лампочки.

Гарольд, в полном смятении, полез в кузов одного из грузовиков. Все старые раны, обиды и неоплаченные долги вдруг показались такими же никчемными, как денежные купюры, которыми были набиты теперь все кассовые аппараты Америки.

Неужели это правда? Неужели это действительно правда? Он ощутил приступ одиночества и панического страха. Нет, решил он в конце концов. Это никак не могло быть правдой. Если в тебе достаточно силы воли, чтобы суметь противостоять дурному мнению о тебе, когда тебя считают посмешищем, обузой или просто мешком с дерьмом, значит, у тебя должно хватить силы волн, чтобы противостоять…

Противостоять чему?

Их хорошему мнению о тебе?

Да ведь такая логика… ну такая логика — просто бред, не так ли?

На поверхность его растерянного мозга всплыла фраза какого-то генерала, высказавшегося в защиту интернирования американских японцев во время второй мировой войны. Этому генералу сказали, что на Западном побережье, где сконцентрировалась основная часть натурализовавшихся японцев, не было замечено никаких актов саботажа. Ответ генерала звучал так: «Сам факт, что саботаж не имел места, уже является дурным знаком».

И он вот так же?

Вот так?

Их грузовик въехал на парковочную стоянку автобусной станции. Гарольд перепрыгнул через борт, отметив, что даже координация его движений улучшилась в тысячу раз, то ли от потери в весе, то ли от постоянных физических упражнений, а может, от того и другого вместе.

Ему в голову снова пришла мысль, упрямая, не желающая исчезать: «Я мог бы стать полезным в этом сообществе».

Но они отшвырнули его.

«Это не имеет значения. У меня хватило ума, чтобы подобрать ключ к замку той двери, которую они захлопнули перед моим носом. И у меня наверняка хватит пороху открыть ее, раз она отперта».

Но…

«Перестань! Прекрати! Ты можешь оказаться в плену этого одного, оттиснутого на них на всех, слова. Но! Но! Но! Неужели ты не в силах перестать, Гарольд? Ради Христа, неужели ты не можешь прекратить задирать свой хреновый нос?»

— Эй, мужик, с тобой все в порядке?

Гарольд вздрогнул. Это был Норрис, выходивший из офиса диспетчера, который он занимал. Он выглядел усталым.

— Со мной? Все нормально. Я просто задумался.

— Ну тогда валяй дальше. Похоже, каждый раз, как ты это делаешь, все от этого только выигрывают.

Гарольд покачал головой.

— Это неправда.

— Нет? — Чэд пожал плечами и оставил эту тему. — Тебя подбросить куда-нибудь?

— Мм… нет. У меня своя колымага.

— А знаешь что, Сокол? Я думаю, большинство из этих ребят и впрямь придут завтра снова.

— Да, я тоже так думаю. — Гарольд подошел к своему мотоциклу и уселся на него. Он поймал себя на том, что против своей воли смакует это новое прозвище.

Норрис покачал головой.

— Никогда бы не поверил в это. Я думал, как только они увидят в натуре, что это за работа, у них сразу найдется сотня других неотложных дел.

— Знаете, что я считаю, — сказал Гарольд. — По-моему, гораздо легче делать грязную работу для себя, чем для кого-то еще. Некоторые из этих ребят в первый раз за всю свою жизнь по-настоящему работали для себя.

— Ага, наверное, в этом что-то есть. Завтра увидимся, Сокол.

— В восемь, — подтвердил Гарольд и покатил по Арапахо к Бродвею. Справа от него команда, состоявшая в основном из женщин, орудовала тягачом и подъемником, разворачивая застрявший трейлер, частично перегородивший улицу. Небольшая толпа уважительно наблюдала за ними. «А население разрастается, — подумал Гарольд. — Половина этих людей мне незнакома».

Он поехал к своему дому, переживая и мучаясь над проблемой, которую, как ему казалось, он разрешил давным-давно. Когда он добрался до дому, то увидел припаркованную возле бордюра тротуара маленькую белую «веспу». И женщину, сидящую на ступеньках его крыльца.

Когда Гарольд подошел, она встала и протянула ему руку. Она была одной из самых эффектных женщин из всех, которых Гарольд когда-либо встречал. Конечно, он видел ее раньше, но никогда — так близко.

— Я Надин Кросс, — сказала она тихим, почти хриплым голосом. Пожатие ее руки было твердым и прохладным. Гарольд инстинктивно обшарил глазами ее тело — он знал, как девушки ненавидят эту привычку, но был не в силах удержаться. Эта, казалось, не обратила внимания. На ней были светлые саржевые слаксы, облепляющие длинные ноги, и легкая блузка без рукавов из какого-то голубого шелкового материала. И под ней ни намека на лифчик. Сколько ей лет? Тридцать? Тридцать пять? Может, меньше. Она преждевременно поседела.