Прозрение. Том 2

В зале стало тихо. Не в плане внешнего шума, наоборот — защёлкали растерянные алайцы и загомонили наши. Но тишина возникла внутри движения, поглотив накатывающуюся «волну».

Когда сталкиваются два агрессивных эгрегора человеческих групп, вспыхивает конфликт и между его носителями.

Если в увольнительной две группы разгорячённых спиртным бойцов столкнутся в баре, между ними легко вспыхнет искра, и драки скорее всего не избежать.

Но там эгрегоры «качаются» беспорядочно.

А вот когда за разнонаправленным движением стоит воля умелых двуногих, опытных и умеющих держать эмоции в узде, при столкновении эгрегоров вы попадёте в глаз урагана, и наступит штиль.

Ответный накат поглотил мою волну, и вся воля в зале угасла.

А потом стальные створки дверей разошлись с утробным ворчанием, и в зал вступил неудавшийся регент дома Аметиста Ингвас Агосдел Имэ.

Он выглядел отдохнувшим.

Но… кем нужно быть, чтобы расслабиться в алайских гостях?

Тут ты или жрёшь с ними человечину, или воля твоя родилась задолго до тебя самого, в прошлых ещё поколениях. «И ты тот, кто тебе суть».

Может, я не очень точно перевожу сейчас с экзотианского, но именно этой фразой отражают подобное состояние духа в эйнитских философских трактатах.

Азъ есмь. Состояние осознания себя в бытии.

Я улыбнулся, и губы мои не дрогнули.

Тяжёлая, тёмная радость Имэ столкнулась с моей радостью, прокатилась по залу и ещё долго затухала, отражаясь от толстых стен.

Мне не нужны свидетели.

Свет мне свидетель и Тьма.

Нет у меня добродетелей —

Из сводящих с ума.

Я вдруг понял его, Рогарда, гада этого и провокатора.

Сейчас, в водовороте воль, своей и Имэ, я на миг перестал быть человеком.

Не ощущал ни собственного страха, ни жалости к себе подобным. Стал живой смертью. Свет и Тьма во мне стали всего лишь приливами и отливами свободной воли.

Я был свободен в себе, но это же избавляло меня от всего людского.

Потому что человек — это и жалкое слабое тело, и переживания, страхи, и маленькая любовь.

А вот большая любовь не ведает жалости.

Я очень любил сейчас Имэ. Как любил себя в высшие моменты сосредоточенности на боевой задаче, когда ты готов закрыть собственным «я» какую угодно кровавую брешь.

Я… умер в этот момент. И родился другой. Страшный и завораживающий меня самого. Тот, кто МОЖЕТ, и потому плюёт на слабый человеческий мир.

Меня заливала чужая, ликующая радость. Текучая, как небытие.

Она как антивещество, наполняла меня изнутри и несла в Бездну.

Это была Прелесть. Искушение себя.

Пространство задышало, готовое схлопнуться и поглотить моё изменившееся сознание. Мне было уже всё равно, кто победит — мы или северяне. Я перестал быть частью текучего и живого. Стал иным. Равнодушным.

На миг.

А потом вдруг вспомнил рощицу за эйнитским храмом, ощутил босыми ступнями нагретую солнцем тропинку перед домом Айяны. Телом услышал почти невесомый стук детских пяток по утоптанной земле у крыльца…

И очнулся.

И перегруженный пузырь воль лопнул!

Имэ дёрнуло назад, глаза его дико сверкнули. Что он хотел вот так обрести во мне? Союзника по нечеловеческой воле?

Но я люблю как человек. У меня есть малая, Колин, мои ребята.

Я — живой!

Мы стояли и смотрели друг на друга, пытаясь успокоить бешеную скачку сердец. Имэ ещё и задыхался, у него не было моей физподготовки.

Но вот черты его исказила гримаса отвращения, и он начал говорить.

Первые звуки я не различил. Не перестроился ещё на нормальное восприятие. Слышать и понимать начал с конца фразы.

—…Облечённые властью предатели! Я свидетельствую, что лендсгенерал наземной армии Юга Макловски заключил грязную сделку с высокородными Содружества и отсутствует здесь по причине заговора! Я свидетельствую, что лендсгенерал является наследным лордом Михалом, формально и материально заинтересованным в экзотианском протекторате над землями Аннхелла!

— Кто ты такой, чтобы свидетельствовать? — презрительно бросил Мерис. — Экзотский предатель в алайских тряпках?

Он достал портсигар, выгреб из него целую горсть тоненьких самовоспламеняющихся сигарет. Затянулся, выпустив голубоватую полосу дыма.

По залу волной пошёл царапающий горло аромат: горький, колючий.

Сигаретки веером разошлись в чёрных от загара пальцах Мериса, и я обалдел: генерал курил «горькую».

Что бы там Колин ни говорил про то, что кхарга — не наркотик, северяне вряд ли разделяли его мнение.

Они взирали, оторопело вытаращив глаза и теряя контроль над отвисающими подбородками. Запах кхарги узнал бы и самый ленивый.

Мерис — замполич, заместитель лендсгенерала, сообразил я. Он имеет право ответить на обвинение вместо отсутствующего начальства.

И ответил он весьма своеобразно.

— А не прерваться ли нам? — обратился мой генерал к Эйгую, и в его позе появилась текучая собранность зверя перед прыжком. — Напитки, мальчики? Лендслер прибудет к нам меньше, чем через четверть часа. Тогда мы и обсудим это идиотское обвинение. У тебя раньше были неплохие танцовщики, пока ты не стал министром. Растерял?

Эйгуй чуть повёл плечами, пытаясь отказаться, но обалдевшие от наглости Мериса высшие чины Севера тупо молчали.

Оглушённые нашей с Имэ «игрой», они вообще сейчас вряд ли смогли бы сказать что-то связное. Кроме Херрига. Но тот выжидал.

Эйгуй вынужденно махнул рукой, требуя в зал распорядителя увеселений.

Толстенький женоподобный алаец-евнух выскочил едва не из-под стола. Эйгуй бездумно перечислил ему напитки.

— И хакхэ! — громко потребовал Мерис. — С кальяном!

Эйгуй не успел кивнуть, как реальность вдруг потекла. Стены надвинулись, и мои виски сдавила боль искажающегося пространства.

Это был откат. Слишком сильно мы с Имэ дёрнули пласт реального. Хэд…

Происходящего, кроме меня и недорегента, не замечал никто. Это не накат, это откат. Пена, марево уходящей волны.

Люди вязли в паутине теней, но продолжали исполнять свои немудрёные обязанности.

Распорядитель пискнул в кулак, где был вшит лингвоприёмник, и двое крепких рабов втащили кальян. Здоровенный, литров на десять.

В подкрашенной хингом воде плавал синенький трупик человеческого младенца.