Прозрение. Том 2

Мерис покачал головой.

— Вот ведь земляне, понимаешь… — он опять достал сигареты. — Они мыслят иначе. Ты хочешь, чтобы он понимал неоднозначность человеческих отношений, а для него этого нет. Он с какого-то тыла всегда заходит. — Замполич посмотрел на Дьюпа. — Всё, или у тебя что-то ещё есть?

Тот кивнул, потёр руками лицо.

— Да, — сказал он. — Есть. Я хочу, чтобы Анджей понял, что реальность возникает из суммы химер. Что всё есть химера. Я ошибался тогда, на «Аисте». Для меня существовала бы только эта химера-реальность, если бы я верил ей, а не себе. Мы все ошибаемся. И в химерах нет ничего страшного. Нужно смять и выкинуть. Просто смять. Как лист пластика. Это не больно.

Я поднял на него глаза.

— Больно, — сказал я.

— Но ты же встал?

— Так с Данькой лучше не связываться. Она получше тебя умеет разбивать иллюзии. Сходи, может, просветит?

Мерис расхохотался. Вытер выступившие от смеха слёзы.

— Вот ведь щенок кусучий. Колин, не мучайся ты с этими аналогиями. Ты просто объясни ему про реальность. Он нас иначе с ума сведёт. Агжей, просто слушай сюда. Алайцы не успокоятся, северяне — тоже. Имэ будет искать к тебе подходы. Он в очень двусмысленном положении. Предатель, убийца, но через него Великие Дома скрепили союз с Югом Империи. Нам нужно, чтобы ты больше не болел от отката. Не первый он и не последний. Непонятно, что ещё выкинет Имэ, а убить его теперь не дадут. Тебе надо напрячься и понять, что такое реальность, ясно? Чтобы тебе всё это башку не плющило.

— Ну и что она такое? — пожал я плечами.

— Только то, что в твоей голове, — отозвался Дьюп. — Твоя реальность — в твоей голове, моя — в моей. Нет ничего единого для всех.

— Ты думал на «Аисте», что Колин тебе кто-то вроде друга и наставника, — поддакнул Мерис. — А он думал, что ты — что-то вроде шпиона. Всё это было лишь вашей иллюзией. Следуй вы только ей, в какой-то момент лист ваших личных смыслов оказался бы разорван. Вас выкинуло бы из настоящей реальности. Тебе тут явно объяснять нечего. Вижу, что понимаешь. Вот так же и множественная реальность. Есть миллионы текущих сейчас вариантов. Но обычный человек не может удержать в сознании больше трёх-четырёх маркеров текущего. Он видит несколько неизменных деталей — вот стоит стол, вот его кружка. И этого достаточно, чтобы достроить у себя в голове всё остальное. Потому он и не замечает откатов. И потому же никто не помнит «твоих» луж крови в совещательном зале «Целебера», а снимки с камер мы изъяли. Прошёл откат — всё! Люди забыли. Ты помнишь, ну и молодец. Прими как есть. И не нужно в такие моменты стопорить работу мозга. Или ты примешь всё это и научишься держаться на плаву тем, что ты есть на самом деле, или иллюзии рано или поздно скроют от тебя настоящую реальность. Друг окажется предателем, мир — войной. И ты погибнешь, как гибнут многие. Поставишь ногу на опору, которой в настоящем не будет. Провалишься в пустоту своей иллюзии об опоре. Это трудно — играть без иллюзий и масок. Но можно.

Я кивнул и не поднял потом глаз. Всё это было невыносимо больно и гадко.

Мало ли, что я сказал им обоим? Мне всё равно до дрожи было обидно, что Дьюп и за человека меня тогда не держал.

Он думал, что шпион рвётся за ним на Юг? Я — шпион? Потому что рожа экзотская?

Типа, внешнее может определять всё, что в тебе есть? А если бы я на алайца был похож, как Ликста?

Мерис похлопал меня по плечу, переваривай, мол, докурил и пошёл прочь. Колин вышел следом.

Я ещё посидел в оранжерее.

Вот он же читал меня, словно книгу? Себе не верил?

И почему он сейчас «тёмный» такой? Ему-то зачем париться о прошлом? Я в нём на Севере лендслера не подозревал.

Или… Перед ним сейчас тот же выбор? Считать, что я намеренно угробил Тоо или?..

А что он должен сейчас обо мне думать, исходя из текущей реальности? Что я — идиот?

А я? У меня ещё целая банда таких вот щенков висит на совести, а я тут штаны просиживаю!

Мне, значит, хреново, что ребята погибли, а Росу с Дереном каково? Сейчас-то парни пока в медотсеке валяются, а потом?

Я сидел неподвижно, бегали только мысли.

Поползень-модификант — пушистая серая птичка — решил, что в оранжерею мебель новую привезли. Уселся на деревянную спинку скамейки, заглянул мне в лицо.

У птиц и животных — очень понимающие глаза, ведь их жизнь коротка, и разбить одну иллюзию другой они часто просто не успевают.

История тридцать четвертая. «Прощание»

Открытый космос. «Факел»

Мне не нужны свидетели.

Свет мне свидетель и Тьма.

Нет у меня добродетелей

Из сводящих с ума.

Из замыкaющих в стенах,

Приклeивающих к окну.

Это — любви измена,

Если легко уму.

Это пути — на полночь,

(Даже не на закат).

Мы рассмеёмся молча

И не придём назад.

Рогард смотрел в наш мир, как в окно. Мир был чужим ему.

Я — свой, здешний. Я просто не могу позвать Бездну — она меня не слышит.

И всё-таки Колин вернулся.

Но я ли сумел позвать его? Или ровно так же, как он нашёл выход из себя в инобытие, он сам нашёл потом и некий вход в ограниченность человеческого восприятия?

Что он искал в опыте Уходящих? Мог ли он слышать меня «там»? Видят Беспамятные — я пытался до него достучаться.

Коснулся асептической повязки на запястье — ещё день-два, даже шрама почти не останется. Физическая боль имеет обыкновение проходить раньше душевной. Интересно, у всех так, или только у меня?

Зачем Мерис хотел, чтобы меня ткнули мордой в то, что мною манипулируют? Все. Всегда.

Нет у меня добродетелей

Из сводящих с ума.

Это у Рогарда — нет, а у меня навалом. Я как верёвками привязан к идеям того, что из себя человек «должен». Как ему положено служить, любить, верить.

Но кто сказал, что я вообще должен хоть кому-то верить, если из каждой очередной веры вырастаешь, как змея из старой кожи?

Неужели, и Уходящие не любили, не ждали, не верили? Как хатты?

Хотя, что я знаю о хаттах? Меня напичкали в Академии нужными кому-то верами. В то, что хатты — не люди. Не способны чувствовать и сострадать так, как это делаем мы.

Из этого «знания» вытекает: Уходящие — тоже не люди. Их ничего не связывает с людьми. Ни общая боль, ни воспоминания, ни привязанности.

Но одного-то Уходящего я вижу, и могу чем угодно поклясться, что плющит его сейчас так же, как и меня.

Только причина другая. У Дьюпа погиб сын, и он пытается не искать виновных. А я…

Если представить, что я — Кьё, то страдаю я над съеденной в щенячестве котлетой и зализываю раны на самолюбии, нанесённые когда-то возмущёнными криками дежурного по кухне…

Мысль была смешная, и я улыбнулся помимо воли.

Нет, я и не надеялся, что Колин может быть привязан ко мне так же, как я к нему. Я был щенком, который первый раз понял, что можно привязаться душой к другому. У меня ещё с женщинами-то тогда любви настоящей не было. Я вообще не понимал, что делать с душевной привязанностью.