Псалтырь мертвецов

Все ближе и ближе я приближался к безжизненному полотну ядовитых облаков. Я протянул руки вперед, дабы взять полный контроль над падением. Что же касается твари, то она всячески пыталась ухватить меня за ноги, я ощущал её жгучие хладом прикосновения. Теперь в прыти первенствовал я. В тот момент, прилив ликования оттеснил прочие мысли. Однако нынче, я не могу отрицать версию с присутствием третьего, иного существа, кое все настойчиво засасывало меня вниз. И вот, приблизившись к облакам на смертельно малое расстояние, я внезапно метнулся вправо и протиснулся меж двух исполинских сгустков. Момент… и брешь сомкнулась. Я продолжил свой умопомрачительный полет в царство мрака. Провидение отвернулось от ветряной твари - она сгорела в облаке бурлящей смеси. Смерть её увенчалась пронзительным звуком, подобным холодной воде свеженалитой в раскалённый котел. Победа была за мной, и теперь меня ждало одиночество и ледяная тьма…. Мелькнула ослепительная вспышка, в разы ярче предшествующих, я ощутил глухой удар об мягкую поверхность, но ничего не мог предпринять. Тень беспамятства восторжествовала надо мной…

2.

Явь и сон - две грани лезвия черного клинка. Одна грань ранит и колит наши тела, искусно вырезая морщины и дробя наши кости в могилах, а другая - истязает наш разум и душу. И не сыщется в мире нашем счастливца, чья непреклонность и совладение собой, выстояли бы натиск сего меча – чёрного постулата безысходности. Я же был пронзен им насквозь и пригвожден к самому дну самого глубокого колодца отчаяния и кошмара. А где-то там, наверху, в распрекрасном мире беспечности, откуда тонкой нитью струится радужный свет, счастливые матери лобзают белокурых мужей под сенью дубов и кормят их чистейшей малиной. И греет их среднерусское солнце и упаивает журчание кристальных ручьев. Я должен выбраться отсюда, - твердил себе, - даже если легионы дремучих фантомов безысхоности и страха непроглядной грядой встанут на пути моём…

Меня сковывала сильнейшая немота, как если бы плоть под влиянием чар обернулась камнем. Понемногу яснеющее сознание забило тревогу, точно загнанный в клетку зверь. Мне не под силу воплотить на бумаге тяжбу первых минут: бесноватый паралич одолевал все мышцы. Глаза обмерли. Это непередаваемое ощущение: живой разум, заточен в темницу мертвенно-каменного тела! в такие моменты, пожалуй, и смерть бы сочлась за проявление высшего милосердия.

(Выцветшие строки…)

Однако заморить меня немотой и сумасбродством не входило в намерения чуждых божеств. Мало-помалу стали оправляться мышцы рук, так что спустя некоторое время я мог с меньшим трудом сжимать и разжимать кулаки. Токмо глаза по-прежнему не отвечали на веления разума. Вскоре, к немалой радости, торжество воскрешения коснулось и ног. Изначально, прилив воли, наполнял тело тонкими струями бодрости, когда же они слились в единый и шумный ручей, я решил, наперекор несоизмеримой слабости, принять хоть какие-то меры, дабы приподняться со жгучей поверхности, на коей лежал.

Первая попытка, что немудрено, успехом не увенчалась, ровным счетом, как и вторая, третья, четвертая, пятая... Обстоятельства отягощались неимением рычага или перекладины, ухватившись за который я мог бы встать, а зыбучая песчаная, как мне подсказывало осязание, поверхность не годилась для опоры, на случай попытки отжаться от земли.

Оставалось уповать на последний шанс. И подведи он меня, век бы воли не видал в каторжной чуме безрассудства. Я вспомнил, Оку, её размеренное и гармоничное течение; вспомнил вечерние посиделки с кокеткой Катей, когда каждый миг блистал экой феерией незыблемых чувств; вспомнил так же свою оранжерею. Мысли о возвращении в былое благоденствие, подпитывали мужество до самого конца. Я скрестил пальцы рук на затылке, прижал подбородок к груди и дал такую тягу, с которой может сравниться, ну разве что сила бурлаков тянущих расшиву. Первые три попытки окончились полным крахом, зато четвертая обернулась для меня двойным успехом: во-первых, я, наконец, принял положение, сидя, а во вторых, я прозрел!

Было бы сущей нелепостью рассматривать представшую взору панораму, как очередной виток тесьмы предшествующих заключений. Меня окружали громоздившиеся друг на друга песчаные гребни. Они высились повсюду и окаймляли горизонт. Красное солнце с изощрённым пристрастием испепеляло округу, а кипящий воздух прожигал ноздри яко раскалённое олово. Я находился в чуждом мне краю - в гибельно красной пустыне, необъятной, неприветливой и безмолвной точно сама смерть. Гонимый свирепым гладом и жаждой, я подняться на ноги и побрёл в ближайшие окрестности. Кончено, деяние это не граничило со смыслом, но, всяко, прельщало куда более, чем праздное гниение на месте. Вокруг властвовал унылый тропический пейзаж: ни единого деревца или ручейка, лишь возвышающиеся вокруг да около, песчаные исполины. Натуженная опасливость жалила мысли неверием в иссохшую безмятежность обстановки, она тщилась выискать иную, сокрытую явь происходящего. Верности ради стоит отметить, что дьявольское недоверие обладало и светлой стороной: оно понуждало меня колотить пустоту, в надежде выбраться к гипотетическим воротам, высящимся на рубеже былой жизни и песчаного забвения. Темная же сторона, как отметил ранее, внушала скрытую угрозу в лживом молчании барханов. Что если они, - казалось бы, безобидные олицетворения пустынного рельефа, - в действительности имеют совсем иную природу, - природу темного и древнего разума, что поджидал нас за гранью реальности? Мои страхи к одушевленной и хищной яви барханов, распалялись краткими песочными струями, учащенно скатывающимися с вершин. Уж не дрожь ли неведомого чудища порождала их?

Ноги шли наперекос друг другу. Зигзаговидной походкой, да крепко сцепив руками недужившую голову, я направился к вершине ближайшего бархана. Треклятая жара, приумножила натиск так, что с каждой минутой требовалось приложить все больше усилий, дабы сделать шаг. Должно быть, я походил на гордую шхуну, чьи белоснежные паруса, в пику всем напастям погоды, продолжали тянуться ввысь из бурлящей пучины.

А у подножья ближайшего бархана, когда изнеможение захлестнуло через край, стало ясно, что вверх, в моем положении, забраться людским методом не получится. Оставалось лишь ползти, сподобившись мерзкому насекомому. И благо, маячившая в раздумье надежда, могла сподвигнуть на любые унижения. Я наклонился, уперся руками в песок и пополз к вершине. И тут я, впервые за все время странствования по этим окаянным чертогам безумства, залился слезами. Дикий рев отчаяния и ужаса эхом пронёсся над вершинами барханов. Вот так вот, накануне я втихаря насмехался над паршивой крестьянкой, овдовевшей за бунтарские наклонности муженька, а нынче сам был пронизан чувством, подле которого горесть потери близких покажется упоительным сном.

Я продолжал ползти, яростно швыряя песок по сторонам. Одежда обернулась сплошными лохмотьями, страшно было представить, как я гляжусь со стороны: молодой человек, облачённый в бедняцкое тряпьё, ползет вверх по песчаному склону, одержимый неистовым рёвом, в след которому, с реющим чёрным знаменем в руках, шествовало безрассудство. Я почти было добрался до вершины бархана, как вдруг меня постигла неудача - не сумев совладать гневом, я, превзойдя себя в ярости, с коей безудержно и бессмысленно швырял песок в стороны, не удержался на склоне и кубарем покатился вниз. Ритмичный хруст суставов и костей рокотал меж барханов. В небо, что не доля, устремлялись яростные вопли. Я опасаюсь что времени, отведённого на изложение сего письма, непозволительно мало для полного описания дьявольской боли, усиливавшейся с каждым переворотом.

Приземлился я лицом в раскаленный песок и где-то с полминуты лежал бездыханный, засим моментально оклемался, вскочил на ноги и одарил солнечное небо добротной порцией брани. Но не тут-то было. На северо-востоке, на вершине одного их барханов, мой взгляд столкнулся с человеческой фигурой. Одно горемычное чудо краше другого, - подумал я. Разум буквально низвергнулся в стремнины упований, невзирая на сомнения, относительно людской принадлежности фигуры. Однако и на мираж она не походила. Когда же я приметил, что фигура неблагосклонно обращалась к кому-то на противоположном склоне бархана, то выбросил из головы все неясности и стремглав заковылял в её сторону. Будь то даже главарь пустынных разбойников, славящийся омерзительным обхождением с подданными, я все равно тщился поговорить с ним. Незнакомец был облачен в потрепанный арабский кафтан, подчеркивающий его сутулую фигуру. Потускневший орнамент на рукавах свидетельствовал о некогда былом величии одеяния. Головным убором незнакомца был ветхий платок, опоясанный кожаными жгутами на макушке.

Движимый безрассудным упорством, я одолел расстояние до вершины ближайшего к северо-востоку бархана, где стоял загадочный арабский сударь. Порою, изощрённой порцией бездумной любови к бытию и слепого упования на спасительный проблеск, можно перебороть и самый ярый недуг. Мне удалось приблизиться к арабу почти бесшумно. Во многом тому сопутствовал безудержный гнев, изливающийся в адрес бедняги на противоположном склоне – бесноватым ором незнакомец заглушал самого себя. Стоя на шаг позади озверевшего смутьяна, я кое-то время робел окликнуть его, ибо колкие узы предосудительности несколько укрощали слепорождённый запал стремлений. А вдруг ко мне обернется, не человек, а бесформенная масса с расползающимися в стороны воронёнными щупальцами, или, того хуже, - сгусток зловещего морока? Рисковать нечем, - подумал я, обратив трепет вспять, - краше быть в мгновение ока растерзанным неведомой тварью, нежели томительно гибнуть в агонии жажды и крепнущего умопомрачения. С оными думами, я робко дернул юродивого за плечо. В ответ получил сокрушительный удар локтем с разворота и пал оземь! Хотел было встать и проучить нечестивца, но все благородные позывы вытрясла дрожь, порождённая чувством жгучей стали клинка у выи. Тот смотрел на меня обезумевшими зеницами, точно в недалёком прошлом был очевидцем грандиозного катаклизма. От напряжения чело умалишённого поросло паутиной вен, а зубы зловеще скрежетали сквозь повязку, прикрывавшую нижнюю половину лица – бедняга давненько увяз в трясине безрассудства, и нечто извне все это время морило его разум безмерными ужасами. Оно брало его в путешествие по тёмным чертогам султана всех демонов, заставляло лицезреть, как под влиянием колоссальной мощи рушится некогда величавый город Сарнат и как океанские пучины нещадно поглощают таинственный Р’льех. В глубине души я проклинал умалишённого араба, самым что ни наесть острейшим злословием, не ведая о вышеупомянутых событиях.

Дерзновенный араб все ещё не спускал глаз, временами поглядывая то на лезвие, то на меня. Я поднял руки в знак своей безоружности и отсутствия дурных намерений. Незнакомец приподнял брови, и вены исчезли с его запёкшего чела. Он обернулся на юго-запад и овеял пустынную ширь с недюжинным подозрением. Уж ни сошёлся ли араб со мной во мнении насчёт диковинных песчаных струек? Немного помешкав, тот, наконец, он убрал шамшир обратно в ножны и побрел вниз с бархана на северо-восток, - в ту сторону, куда совсем недавно низвергал град проклятий и брани. Приложив немало мощи, я встал на ноги и последовал за ним с возрождённым чувством осмотрительности. В раздумьях созревали иглистые доводы, гласящие, что араб счел мою шкуру «чрезмерно недостойной» и спустился с бархана, дабы отдать приказ своим головорезам обчистить и растерзать меня. Уразуметь, что все это лишь плод дьявольского и безустанного в своём разгуле воображения, мне удалось, достигнув северо-восточного склона песчаного холма. Чашей излияния брани оказалась не гурьба разбойников, а лишь невинный верблюд, кой чрезмерно долго справлял малую надобность. Впервые, за время каторжных странствований, лицо моё прояснила улыбка.