Псалтырь мертвецов

«Это предел, да поверь мне! Ты нашел то, ради чего проделал этот путь. Ты думаешь это сон? Это реальнее любой яви. Не знаю чем ты, слепой глупец с севера, смог угодить Йог-Соттоту, но, похоже, его волей было назначено тебе дойти до сей черты. Ликуй, глупец! Поначалу ты показался богам трусом и те, поняв свой промах, пожелали попросту окунуть тебя, неудачную попытку, в пучину безумного кошмара, но твоя шкура оказалась более стройкой, чем они предполагали. Я не зря оставил тебя помирать тогда в пустыне, ведь после нападения заккумов, ты должен был проснуться в своем мире, охваченный неистовой лихорадкой, но твоя упорная душонка распорядилась по-другому. Ты неискушенный! И благодаря этому ты стоишь тут, у последней ступени мира, которого ты не достоин. Возрадуйся! Путь в твой мир лежит там, под стогом хвороста, тебе стоит только открыть люк.

А книга, которую ты так же недостоин, держать в руках, это замаскированный гений, она поведает тебе много тайн, о которых не осмеливаются говорить даже самые безумные художники. Она сшита из плоти бесов, а письмена в ней тиснены мороком, что расползается у пределов мира сего. Она имеет несколько копий, в твоих руках одна из них. С этого момента разум помалу начинает вытекать из тебя. Возьми её с собой в свой мир, такова Его воля! Переведи её на свой язык, такова Его воля. Не беспокойся, той крупицы сознания, оставшейся в тебе, вполне хватит на осуществление этой задачи. Если ты ослушаешься, то Он придет за тобой. Ты же не хочешь познать мою участь. Пусть даже Он и слеп, но Он все видит. Поторопись, разум продолжает утекать».

Я ринулся в угол комнаты и разбросал хворост по сторонам. Безумец не солгал. Действительно под стогом прятался железный люк. Одному мне он оказался не по силам и на помощь пришел Хаким. Крышка люка с неимоверно отвратительным скрежетом открылась, и в лицо хлынул порыв затхлого ветра. Мы стояли у порога неизведанной тайны, переступить который полагалось мне одному. Я так привык к совместной работе, что более не представлял мероприятий в одиночку. Но время моё было на исходе. И так, я распрощался со своим верным другом, надзирателем и напарником, пожал ему руку и низко поклонился в знак безмерной благодарности за помощь в моем пути. Зловещее завывание ветра доносилось из тьмы. Я, с книгой в руках, нырнул в люк…

5

Многогранник всех моих воспоминаний, преимущественно окрашенный в чернейшие тона кошмаров и забвения, крутился долго и хаотично. Перед взором пролетали пески, звезды, женщины в чадрах и мерзкий мир заккумов; сцена рождения чудовищного младенца и сцена смерти безумного араба. Я мог управлять своими воспоминаниями, и прокручивал в уме по несколько раз последние две сцены. Мною виденные существа, несомненно, состояли в близком родстве. Одинаково бесформенная голова, свыше дюжины зловеще сияющих глаз, пасть похожая на огромную язву, сокращающиеся морщины... отличие было лишь в гигантских слизистых щупальцах и острых резцах кои не наблюдались у богомерзкого младенца. Стало ясно одно: это было одно существо, но на разных стадиях жизни. Мерзейшее опорожнение космического мрака! И даже создатель не удосужился прописать ему все животные нюхи и процессы. Существом двигало исключительно убийство и нагнетание страха. Возможно, ему была отведена судьба всего лишь для одного действа, и творец уничтожил свое чадо ещё тогда, в переулке. А возможно, бездумная тварь ещё жива и застряла на прозрачной грани между мирами, подобно мухе на стекле.

Я стоял на дощатом причале пруда, располагавшегося южней моей усадьбы. Шелестели березоньки, журчал ручей, свистели соловьи, природа благоухала весной. Это все мое, родное. Но нынче я не питал к сим красотам никакого восхищения. Утечка разума давала о себе знать с первой секунды моего возращения. Я направился по тропинке через рощу к усадьбе, в бывалые дни я частенько проводил здесь время в обществе дамы своего сердца. Её глаза, её улыбка… этого больше нет, и не будет. Весенний ветер гнался за мной, пронизывая до самых костей. В дом я вбежал как ошпаренный. Подошла горничная. Не выслушав даже вопроса, я оттолкнул её в сторону, поднялся по лестнице на второй этаж и велел вызвать ко мне стенографиста Федора.

Проклятая горничная, не удосужилась даже проветрить мою комнату, быть может, на благо себе же. Дверь комнаты я оставил приоткрытой, подошел к столу и неряшливо швырнул на него зловещий фолиант. На момент я обернулся, и тут же пожалел о содеянном, ведь там стояло большое зеркало. Оно вечно льстило мне, даже когда мой вид, оставлял желать лучшего, в былые дни я восхищался своим отражением в нем. Но сейчас, лесть сменилось циничностью. Предо мной привстал не Александр Гаевский, гордой осанки красавец, дворянин благородных кровей, воин и жених, а отвратительного вида урод. Сутулый, под глазами в два ряда были выщерблены отеки, будто я не спал много дней, скулы грубо проступали на кошмарно исхудавшем лице, глаза застыли в выражении неистового ужаса, словно на меня двигалась орда бесов, а волосы на половину поседели. Нетронутой осталась лишь моя одежда, которую я уже не осмеливался снимать, опасаясь новых потрясений. Урод из зеркала пожирал меня взглядом, копируя каждый жест, он будто насмехался надо мной. Я не выдержал и мощным ударом руки разбил семейную реликвию. Катись все к черту!

В комнату вбежал Федор. Я велел ему незамедлительно сесть за стол, а сам привстал над ним. На обложке фолианта было аккуратно выцарапано «Аль Азиф». Книга без сомнений источала тлетворную энергию, и, держа её в руке, создавалось впечатление, будто сотни черных десниц сковывали тело в неподвижности, и против воли заставляли листать её, страница за страницей, лишая читателя рассудка. Я задвинул занавески, подошел к столу, открыл первую страницу фолианта и начал диктовать. Так зародился самый чудовищный грех на Руси.

Четыре дня и четыре ночи мы работали над транскрипцией «Аль Азифа». День за днем, час за часом физическое состояние стенографиста ухудшалось. В конце первого рабочего дня, Федор жаловался на невыносимую головную боль, следующим утром его лицо выглядело крайне утомленным. На второй день, руки Федора покрылись россыпью язв, а лицо сильно исхудало; утром он, изрядно поседевши, безмолвно вошел в мою комнату, сел за стол и попросил продолжить. Третий день обернулся для Федора полным лишением рассудка, осталась лишь способность воспринимать диктуемый текст и воплощать его на бумаге. Он бездумно смеялся почти над каждым предложением, разбрызгивая слюной по сторонам; а на следующее утро он полысел и лишился левого глаза. В последний день работы не наблюдалось никаких изменений со стороны стенографиста, лишь под конец, когда богомерзкая книга окончательно получила русскую интерпретацию, Федор встал из-за стола, выпрыгнул в окно и зашагал в сторону леса.

Русскую версию «Аль Азифа» я нарек «Псалтырем мертвецов». Возможно, в будущем кто-то удосужится сделать ей соответствующее оформление, дабы пытливые обыватели ненароком не забрели в дебри кошмарных тайн. Я и сам бы не прочь заняться этим, токмо утечка рассудка с каждым днем все сильнее сказывается на мне. А пока пусть он, Псалтырь Мертвецов, остается скромной кипой печатанный листов. Я поместил его в тайник, что в погребе, за шкафом с винами и очень надеюсь, что рано или поздно кто-то её отыщет.

Меж тем, с уходом Федора, волна лихорадочного страха прокатилась по всей усадьбе. Однажды утром кто-то из дворников обнаружил растерзанный труп конюха Станислава, бедняге буквально выпороли все внутренности и размозжили голову. Спустя два дня та же судьба постигла и почтальона из Козельска, его обезображенное тело нашли подле забора. Слуги боялись выходить на улицу по ночам, при крайней необходимости объединялись в группы и шли к поставленной цели. С приходом темноты по всему дому раздаются загадочные шорохи и скрежет. Особо хорошо они слышны в комнате под мансардой. Я не спал несколько дней. Часами сижу перед окном, устремив пустынный взор в сторону болот, где мерцают странные огоньки. Несомненно, в доме, помимо меня и слуг, был ещё кто-то. Наверное, он, пронзая хищным взглядом темноту, жадно выжидал подходящего момента для нападения. И скорее всего его обиталищем была мансарда.

Среди слуг, будто чума, расползался слух, о неведомой твари затаившийся в оранжерее. Дворник рассказывал, как под вечер, возвращаясь с пруда, он видел странные движения в одном из окон оранжереи. Я приказал им всем вооружиться и совершить рейд на зимний сад. Из них никто не вернулся! Теперь я один, сижу в комнате с заколоченными дверями, и пишу сие послание. Отныне проклятие будет гнездиться в этих стенах, поедая былые, славные страницы моего рода. И да простят меня предки…