Псалтырь мертвецов

Простояв кое-то время, арабские судари покинули помещение, оставив меня наедине с юношей. Последующие дни я провел исключительно в его обществе. И стоило бы напомнить, что по невообразимому закону я прекрасно смыслил в чуждом мне ранее диалекте, и мог свободно выражать мысли на нем. Юнца величали Хакимом, пятнадцать лет отроду, привыкший, как говорится, к спартанской обстановке. Общение наше протекало в форме рондо, где рефреном являлось лишь время снеди. Тот неусыпно рассказывал мне о причудах и странностях своего мира и требовал от меня того же.

Юноша поведал о том, как попал я к ним. Сам он приходился приемным сыном, а по совместительству и правой рукой одного из преуспевающих купцов на всем полуострове. Совсем недавно их караван воротился с югов. Путь их пролегал чрез красную пустыню, называемую Руб-Эль-Хали, где по поверьям гнездились чёрные бесы краха. На дворе стояло сумрачное время мракобесий и посему отец Хакима, отправляясь в странствия, всегда заручался большим отрядом воинов и брал с собой, по меньшей мере, одного муллу. Два дня и две ночи караван шел своим ходом, не встречая каких-либо преград на пути; по ночам муллы освящали каждого воителя. С заходом солнца, на горизонте нарождались блещущие огоньки, преисполняя страхом души караванщиков. Ни один из вояк тогда не осмеливался отпустить рукоять своего шамшира.

На третий день пришлось устроить привал, дабы уступить дорогу буре, что направлялась с юго-запада на северо-восток. Это был тот самый зловещий буран, в чреве которого бесновалось племя ужасающих тварей. Выходит, неспроста Руб-Эль-Хали слыла недоброй молвой среди путешественников, торговцев и обыденного люда. Но Хаким отметил, что никаких явственных доказательств доселе никто не приводил, - просто поверье. С уходом бури далеко на северо-восток, караван вновь двинулся в путь. Оставшуюся дорогу проделали в полнейшем безмолвии. Хаким признавался: природный настрой пустыни невольно нагнетал богохульные мысли и вселял в сознание навязчивые образы потусторонних кошмаров. Тем не менее, великодушием провидения, всем членам караванной команды удалось покинуть средоточие безумства целыми и невредимыми. На северо-западе Руб-Эль-Хали, один из передовых верблюдов, кой добился подобного чина за повиновение и усидчивость, неожиданно заупрямился, сбросил наездника и престранно зафыркал на темноватый бугор в песке. Отец Хакима велел осмотреть объект вызвавший негодование у мудрого животного. «Это человек! Он дышит! Скорее, лекаря сюда, - затрубил один из воинов». Караванный лекарь незамедлительно ринулся к месту находки. Это был я!.. сильно исхудавший, мучаемый обезвоживанием, истерзанный и подавленный, но все же живой! По словам Хакима, со времени находки в пустыне и до поры исцеления, меня нещадно лихорадило, и слугам пришлось применить бечёвки, дабы лекарь мог поить меня водой и неким живительным варевом. На пятый день Хаким получил задание присматривать за мной. На мой вопрос «откуда такие почести к инородцу», юнец ответил, мол, накануне отцу привиделся сон, где он бродил по зеленному берегу, поросшему «черно-белыми деревьями» и высокой травой, чуть севернее, на холме возвышался чудесного вида дом. Ноги несли его к дощатому причалу, где он находил загадочное письмо, содержащее странную просьбу: спасти в пустыне чужеземца, коему отведена пророческая судьба. Засим было сказано «не тщись искать его, он сам тебя найдет, просто следуй тропой своей». Во время рассказа, я моментально сделал вывод, что и тут, стало быть, имеют место потусторонние подоплеки. «Берег, поросший черно- белыми деревьями и высокой травой» - то брег пруда моего пруда, где красуется дощатый причал, и растут чудные березы. А белый дом чудесного вида на северном холме... ну конечно, - это же моя усадьба! Провидению до некой поры было угодно сдерживать меня в рутине разумного бытия, ввиду отведенного мне, как подчеркнул Хаким, пророческого удела.

Я же поведал Хакиму о своих злоключениях в пустыне, и про араба-безумца и даже о принижениях в попытках задобрить его. Юнец пытливо выслушивал рассказ, предвкушая интересные сюжетные обороты. Но при упоминании о заккумах, угловатых тварях, чьи конечности напоминали сучья гнилого дуба, лицо юноши помрачнело, и он неистово задрожал. Пришлось искать подходящий аргумент, лишь бы успокоить сие чадо мракобесного времени. Заккумы не питали дружелюбия к человеческому роду, а значит попадись я им в руки, растерзали бы в мгновение ока. Возможно, зловещие образы плодила агония на пару с взбесившимся разумом. Я размышлял вслух, пытаясь выискать ответ на вопрос «как же мне удалось пережить нападения заккумов», и наряду с этим утихомирить юнца. Но в думах мельтешила менее утешительная версия: возможно, меня засыпало песком и твари в порыве безумной вакханалии, обошли мимо. Однако я не посчитал должным говорить о ней Хакиму.

Конечной точкой караванного маршрута был город Дамаск, собственно в нем я и прибывал. Вечером следующего дня я, иже с юным собеседником, толковали о делах житейских на балконе. Невообразимой красоты град, будто сошедший со страниц восточной сказки, предстал моему взору. Богатый, живописный, пронизанный шелком и бархатом. Нас окружали невысокие домики с узорной кирпичиной кладкой. Улицы были наполнены шумом восточного базара, а чарующая музыка ребаба благовеянно витала над городом. Вдали возвышались минареты, поблескивающие алым отблеском на закате. Я был погружен в таинство востока, о коем прежде, далее материнских уст на ночь не слыхивал. Где б ни скользил мой взгляд, всюду зияла изысканность и убранство. Я не мог свести взгляд с этих красот, - город пленил бы мой взор на века, коль в благом дурмане не воссияла бы мысль о возвращении в родную Калугу.

Наш квартал по существу был населен самыми влиятельными людьми Дамаска, и по традиции располагался на возвышенном участке города, дабы символично подчеркнуть превосходство. Нижние кварталы представляли собой эдакий лабиринт из узких улочек, наполненный разномастной челядью; вечные споры, потасовки, торги да клубящийся дым – вот охарактеризовать сию безродную мешанину. И так изо, дня в день, я все чаще выявлял сокрытые причуды города.

4.

Жил я праздно да без стенаний. Силы своевременно восстанавливались, на отсутствие людского общества, сетовать не приходилось. О великолепии яств, четырежды на день приносимых Хакимом, я и мечтать не мог. И вся эта благодать длилась бы века, упорно оттесняя мысли о бреге родом, коль из удельных хлябей, не воспаряли бы новые детища рока.

Однажды вечером, стоя на балконе, я загляделся на бранное действо, развернувшееся вокруг рыбной лавки. Один сутулый оборванец тряс отвратительными ручонками перед толпой зевак взвивая корявые пальцы то в небо, то на прилавок, где, насколько я мог верить взору, алела кровавая лужа. Нечто знакомое, зловеще смутное крылось в повадках беспутствующего стервеца. Мне потребовалось добрых полчаса. дабы оправдать самые ужасающие подозрения. Сквозь благоговейные думы о празднестве и красотах Дамаска, выудилась чернь былых воспоминаний. В ужасе, я приложил кисть к лицу. Это был тот самый безумец.

В душе воспаряло лютое желание поквитаться со смутьяном, ведь проклятый безумец понудил меня, - дворянина благородных кровей, - падать ниц пред животным. Я старался не давать виду безудержному гневу, что испепелял мне нутро, но собеседник мой был не из ряда зевак. Тогда я поинтересовался: что это за странный челочек? – указывая пальцем на свирепствующего безумца. Хаким с усмешкой и долей сочувствия молвил: «Его зовут Абдул Альхазред, он душевнобольной. Некогда он слыл влиятельным вельможей и набожным поэтом в Йемене. Он пользовался уважением средь тамошней знати и бедняков. Но нечто невиданное пленило его разум, и он стал разлагаться, как человек, день за днём. Он стал хулить самого бога и всех его посланников, а ведь за такие прегрешения, в нашей вере предусмотрена неминуемая казнь. Но лишь благочестивое прошлое спасло Альхазреда от ужасной участи. На городском совете было решено изгнать его из Саны. Так начались долгие годы его скитаний по Аравийскому полуострову. Мне неизвестно каким испытаниям и трудностям подвергли его странствия, но одно ясно: он узрел то, чего не видел ни один из смертных. Альхазред пришел в наш город несколько лет назад, приобрел себе тут каморку в квартале бедняков, и каждый год покидал Дамаск примерно на месяц. Этот город не проникся к нему ни состраданием, ни добротой. Его постоянными товарищами были зеваки на площади, коим тот поведывал отрывки из своих удивительный странствий. Он заявлял, что видел легендарный Ирем или Город Колонн, и что в некоем безымянном граде в пустыне нашёл полные ужасающих тайн летописи расы, что древнее самого человечества».

Ветреность людской природы не знает границ, подумать только: буквально моментом ранее я пылал необратимой жаждой мести и незыблемой яростью, а теперь на смену им пришло чувство мутной веры в светлое развитие событий. Никаких сомнений! безумец был напрямую связан со всеми потусторонними происками, а значит, он был и единственным ключом от врат в мой мир. Все козыри находились у меня! Более того, в случае, если бы араб вновь сделался безмолвным истуканом, как тогда, в пустыне, то я смог бы выбить из него правду силой, вдобавок ко всему, я мог рассчитывать на помощь крепкого юнца, что все эти дни не отходил от меня ни на шаг.

План Хакиму пришёлся по душе, и он, не мешкая, дал согласие. Столь резвое решение, юноша обосновал желанием внести хоть какую-то авантюру в своё бесцветное бытие, мечущееся меж расписных стен отчего дома. Следующим днём Хаким выбрался в город за добычей важных сведений о том, где конкретно располагается лачуга Альхазреда, и где чаще всего околачивается он, на случай, коль не застанем его дома. Я ждал его стоя на балконе.

Однако нас ожидало разочарование! Юноша выяснил, что в городе объявлен караульный порядок, и все улицы Дамаска кишмя кишат стражей; сия мера была принята в виду кражи ценностей из имений некоего вельможи. Хаким с досадой лепетал о том, что на переходах меж кварталами возведены караульные посты. Женщин, детей, стариков за ворот выдворяли из горниц и со стоической нещадностью волокли на допрос. Город погряз в жутчайшем беспорядке.