Псалтырь мертвецов
Шрифт:
Хромой поступью, да всхлипывая на каждом шагу, я направился к месту, где безумный наездник поправлял узду скакуну. Ценности во мне араб не заприметил, токмо искоса одарял равнодушным взглядом, вслед за чем возвращался к работе. Я подошёл к нему, схватил за локоть и принялся неистово упрашивать, дабы тот взял меня в путь. Меня даже не интересовала конечная точка маршрута, ибо всяка бесовщина виделась краше гибели в песках. К своему удивлению и немалому ужасу, я вдруг заговорил на абсолютно чуждом наречии, хотя и мыслил на родном русском языке. Немало дивясь наваждению иного слога, я обещал арабу знатную плату и часть своих земель, коль тот вызволит меня из пустыни. Не всякого рода самодур в силах отвергнуть столь баснословную плату. Однако на нечестивца, чей рассудок обветшал для мирских утех, пуще кафтана, что сидел на нём, уловки не действовали. В порыве отчаяния я стал трясти истукана за локоть моля о помощи и снисхождении. Наконец, араб соблаговолил обернуться в мою сторону. Он нахмурил брови и указал корявым
– Заккумы, - сипло прошипел он.
Расстояние между нами и бурей, располагало к тому, чтобы оседлать верблюда и стремглав помчаться прочь от песчаного безумия. Ошеломленный доселе невиданной жутью, я сжал десницу араба, что было мощи, и принялся умолять его. И вновь столкнулся с неучтивым, сияющим пустотой взглядом. Когда же араб вскочил на верблюда, то я, наплевав на дворянскую честь, пал ниц перед ним и животным, в стремлениях возжечь в нем искру жалости. Я молил безумца с искренностью, с коей не тягался бы и Флягин, умоляющий христианских миссионеров вызволить его из плена татарского. Безумец хлестнул верблюда и умчался вдаль. А я, оскорблённый и раненный, все ещё стоял на коленях и ревел как дите.
Буря неуклонно наступала. Я забрался обратно на вершину бархана. Огромные песчаные волны вздымались ввысь, и рассыпались на крупицы, порождая новые. Но что-то, опричь мощи и вздымающих к небу фигур песка, обличало противоестественную сущность пустынного катаклизма. Невзирая на скудные знания о музыке, я выказал ряд факторов. Богомерзкому реву урагана аккомпанировали несколько партий: первая принадлежала плещущему до небес песку, вторая, солирующая, – вою ветра, третья, - барабанная дробь, – раскатам грома. А чьи же порочные десницы сеяли скрежет, цоканье, перетекающие в какофонию четвертой партии? Ответы на сей вопрос был найден по сокращению расстояния меж мной и бурей. Стоило обострить взор, как чувство безбрежного потрясения сызнова овладело мной. В чреве песчаного хаоса, под прикрытием беспроглядного тумана я узрел легионы тех самых тварей, что обитали на дне космического колодца. И я обязан воздать хвалу своему разуму, за преданность и стойкость при виде орд ярящихся демонов, веками обгладывавших кости заблужших меж мирами путников. Я улавливал взглядом все более и более диковинных представителей невиданной расы. Оголтелая несуразица горней гнильцы, толкаясь и давя мерзейшим подобием конечностей своих сокровников, иные из коих являли варварское насмехательство над понятием жизни, с сатанинским гвалтом приближалась ко мне.
Пропади всё пропадом, - подумал я, - я не собираюсь умирать. Моментально вскочив на ноги, я ринулся здравой прытью на северо-восток. Но, как бы я не тщился, как бы страх не приурочивал меня, пешим ходом от бури не ускользнуть! Она и они все ближе и ближе, слух закупорил пронзительный скрежет иже с богомерзким гоготанием древовидных тварей, коих безумный араб окрестил Заккумами. Вихревый шквал опрокинул меня оземь, и стал я ползти точно раненное животное. Провидение смилостивилось, - оно окормило очи мои песком, огородив от пагубно близкого взгляда на чудовищ.
Слышимость окончательно поникла в жутких раскатах грома, и я почувствовал прикосновение колких десниц на щиколотке.
3
Как безотрадно было сызнова впадать в омут бесчувствия, ибо в такие моменты совладать ранимой душой было непомерно тяжко, в то время, как мертвящий лик беспредельного страха усиливал натиск. Мне виделась оказия на бархане в совсем иных тонах: вновь я возвращался в красную пустыню; претерпевал вереницу недугов; видел людскую фигуру на вершине бархана; окликал её, но вместо супротивного безумца, ко мне оборачивалась жуткая тварь и сокрушительным ударом склизкого щупальца, что произрастало из лоснящейся чернью пасти, повергала меня оземь. Удар приносил с собой слепую боль. Упав ничком, я, порядком опешив, принялся лихорадочно ёрзать на месте в стараниях перелечь на спину. Когда же мне это удалось, я завидел, как тварь, невыразимым способом, начинала разрастаться в размере. Мрак скоропостижно охватывал пустыню: небо поникло в ядовито багровый цвет, а тяжёлый воздух заполонили монотонные гулы демонического бытия. Загрохотала канонада громовых раскатов. В небе, точно язва на недужном стане, расширилась овальная брешь, и зловещие тучи завели свой порочный хоровод вокруг нее, точно предвещая бурю. Песок обернулся в твердую сажу, соседние барханы - в черные скалы. Меж тем ранившая меня тварь продолжала расти все выше и выше, пока не обратилась в линейный поток мертвенного света, вперившийся во чрево небесной воронки. И
забурлили меж скал стремнины мутной жижи, от коей кипящим потомком вздымались ввысь клубни непроглядной вони. Корчась от боли, я подтянулся к краю скалы, и чуть было не озверел от необъятного, неисчерпаемого смрада. Зрелище, представшее моему взору, было столь богомерзко и отвратительно, что всякому художнику из рода людского, сколь далеко бы не зашедшему в своих изощрениях, пришлось бы основательно поразмыслить, прежде чем воплотить ЭТО на полотне. Я невольно стал свидетелем рождения непостижимого по своей омерзительности чада. Из зловонной пучины один за другим показались: сморщенная голова, она же и тельце, с дрыгающимися отростками по бокам, отвратительные ручки, хвост…– Из гноя зарождается новая жизнь, о, как это восхитительно! – послышался сзади голос араба.
Я повернулся. Промелькнул блеск клинка шамшира…
В холодном поту да с исступленным криком я пробудился на мягкой койке. Гонимый пережитками видений, кои побуждали к слепорождённой борьбе за жизнь, хотел было вскочить с места, но к ужасу своему не смог взметнуть длань подалее локтя. Некто чрезмерно расчетливый подсуетился сковать меня прочной бечевой, во время беспамятства. Последующие моменты я, пребывая в завесе незрячести, тщетно тужился вырваться из спасительного плена. Я сеял тёплую ауру помещения, обильной бранью, водружённой необузданной яростью, с коей хотелось бы вспарывать воздух десницами, и коя отягощалась крепостью пут.
Неистовства мои были приостановлены нагрянувшей болью в области затылка. Я вертелся с боку на бок в стремлении унять колкое биение. Чувство было сродни страшному сну, виданному в юности, где мой набожный отец пытался засечь матушку, чья голова неведомым образом поросла опарышами. Они спадали с её истекших очей, роем копошились в гниющих устах, и мерзостно сокращаясь, выглядывали из проушин на челе, висках и затылке. Взмолясь к небесам о милостыни, коль по роковой ошибке принял недуг благоверной за поселение беса, отец беспрерывно наносил удары топором, отсекая материнские конечности. Кровь буйно струилась и окрашивала интерьер залы в греховный багрянец. Всё это время, я недвижимо восседал на коленях в дальнем углу, будучи не в меру ошеломлен зрелищем рдяной вакханалии. Когда же отчая длань нанесла финальный удар, раскроивший материнский череп, он неожиданно перевёл взор в мою сторону и зычно погрозил «ах ты детище бесовское, доколе здрав я, опочиешь и ты». Перемаранный кровью да клочьями плоти убиенной супруги, тот зашагал ко мне с бердышом наперевес. Я перепугался насмерть, вскочил с места и ринулся к двери, но та не поддавалась. Отец схватил меня за плечо и отбросил на пол. Высясь надо мной, тот с немыслимой удалью воздел топор и нанёс удар! Затем я проснулся средь ночи и метнулся к окну, дабы глотнуть свежего эфира.
Перед глазами калейдоскопом вращались диковинные картины: под натиском геенской мощи причудливые башни и расписные колонны обращались в бранную груду камней, а иже с ними утрачивали стать и могущественные стены, древние храмы, библиотеки и университеты. Гибельная волна сплошь окутывала долы, когда же смертельные пары улетучивались, то на месте цветущих краев, зияя черным тленом, мертвела выжженная пустыня. А чрез века, руины сказочного града становились пристанищем рогатых бесов, чьи клыки тысячелетиями стачивались о людскую кость.
Внезапно я услышал, как некто с удалью распахнул двери, чей душераздирающий скрип моментально развеял злосчастные образы. Видимость воротилась ко мне. Вокруг меня столпилась дюжина мужей в пёстрых туниках, отделанных блестящим орнаментом, да с тюрбанами на голове. Их смуглые лица и темные очи, в ввиду моей непривычки к темнокожим, вселяли недоверие. Дело в том, что бытие мое в больше степени протекало в Калуге, в окружении ясноглазых вятичей. Такими были мои родители, слуги мои, барышня коей я намеревался предложить руку и сердце, да и сам я, наконец, был таков. В виду горького опыта, полученного накануне, я пришёл к заключению, что это были арабы и, важно отметить, проявляли благосклонность, в отличие от их безумного единородца. Они взирали на меня приязненным, полным благого потрясения взглядом, поскольку русые инородцы нечасто забредали в здешнюю юдоль.
Комната наполовину пустовала, на полу аккуратно были разложены подушки поверх ковров, со стен свисали бархатные гобелены, расписанные арабским узором, а на маленьких столиках красовалась кухонная утварь. Воздух был пропитан благовонием лаванды, а из-за занавесок в комнату струились тонкие ленточки света. При виде сей благодати, недоразумение, сопряжённое с несусветной отрадой, баламутили разум: после жарчайшей пустыни, немоты, глада и жажды, оказаться в уютной комнатушке, в окружении благоразумных людей... Но как же буря и чудовища пришедшие с ней? Это мне ещё предстояло выяснить.
В комнату вбежал юноша, держа в руках расписной графин. Седовласый мавр велел ему напоить и развязать меня. Я с тревогой обсматривал свои десницы, ибо после всех падших на долю мою напастей, ручаться за их целостность я не мог. Но, то были всего лишь раны, неглубокие порезы да ссадины в некоторых местах; пальцы и перепонки – то что, порождало недюжинную тревогу, - находились в сохранности. И я с облегчением вздохнул.