Пшеничное зерно. Распятый дьявол

До него донесся шорох сухих листьев. Кто-то шел по лесной тропинке. Он напряг слух и уловил голос Мумби. Поднял глаза — и увидел ее ослепительную улыбку. Она склонилась над ним и протянула ему руку. В другой руке она держала факел, рассеивавший окружавший его мрак. В мире нестойких теней она казалась олицетворением непорочности. Она внушала ему страх и благоговейный трепет. «Я верю, мой избавитель жив!» — вскричал он, преклонив перед нею колени. Судорога пробежала по телу, ему захотелось умереть и в смерти возродиться вновь. То же чувство испытал он тогда, в лесу. «Она не оттолкнет меня», — успел подумать Гиконьо, погружаясь в глубокий сон.

Первым его ощущением, когда он проснулся наутро, был лютый голод. Ладонь опухла и болела. Он лишь смутно помнил, что произошло накануне, и всем существом своим радовался, что очнулся от бредового кошмара, обволакивавшего его с тех пор, как повесился Гату. Снова он стремился к Мумби. Ум его был ясен, и совесть чиста. Теперь он знал, что ему делать, чтобы встретиться с ней. Слух о том, что задумал Гиконьо, тотчас разлетелся по лагерю. И узники, жавшиеся к стенам бараков, провожали его полными ненависти глазами. А Гиконьо старался думать только о Мумби и не замечать взглядов молчаливой толпы. Лишь бы хватило сил, лишь бы не подкосились ноги! Он шагал к конторе, где велись допросы и делались признания, и шаги гулко бухали в окружавшей его немой тишине. За ним захлопнулась дверь… А узники дернулись в бараки в ожидании часа, когда их снова погонят в карьер…

Гиконьо свернул с дороги на тропинку, а в ушах все стоял раскатистый гул его шагов по цементу тогда, четыре года назад. Да, он сознался, но его продержали еще долгие четыре года, добиваясь, чтобы он назвал других. И все эти годы шаги по цементной дорожке неумолчно звучали в его голове. Неужто всю жизнь они будут преследовать его? Внезапно он понял, что боится встречи с родными. Увы, он возвращается не героем, не победителем. Его не увенчают лаврами. Ну и пусть! Лишь бы Мумби осталась прежней, лишь бы связать оборванную нить.

На деревенской улочке голые дети кидали друг в друга комки засохшей грязи. Пыль заставила Гиконьо зажмурить глаза, запершило в горле. Тыльной стороной ладони он смахнул навернувшиеся слезы и зашелся злым, нервным кашлем. Только малыши и женщины встречались ему. Женщины были незнакомые. Он спрашивал их, как пройти к хижине Вангари. Одни глядели на него с неприкрытой враждебностью, другие лишь равнодушно качали головами. Он сердился и дрожал от нетерпения. Наконец какой-то мальчишка вызвался показать ему дорогу. Он был уже рядом с домом, и злость прошла, уступив место тревоге. Сейчас он увидит ее… Что сказать ей, с чего начать? А вдруг она ушла на реку или в Рунгей, в лавку? Сможет ли он перенести еще хоть час разлуки?

Он почти столкнулся с нею на пороге. Секунду или две она глядела на него молча, потом хрипло вскрикнула и, не сомкнув искривленных в крике губ, отступила на шаг, точно пропуская его в дом. И тут Гиконьо увидел, что за спиной у нее привязан ребенок. Руки, поднятые для объятия, застыли в воздухе и безвольно упали. Судорожно сжалось горло.

— Ты? — первой заговорила Мумби.

— Я. Не ждала? — шепотом отозвался он. Дым от очага защипал глаза, и он шарахнулся назад, к двери. Мумби не сдвинулась с места. Заплакал ребенок, и Мумби посмотрела на малыша взглядом, полным материнской нежности.

— Ты! — повторила она. — Я ждала тебя, но не надеялась, что это будет так скоро.

— Так скоро? — эхом откликнулся Гиконьо, окинув внутренним оком путь длиною в шесть лет. Неужели все это ему не снится? Он не понимал того, что она говорит…

На голоса из хижины вышла Вангари, бросилась к Гиконьо.

— Сынок! — запричитала она, обняв и притянув его к себе. По щекам у нее катились слезы.

Гиконьо словно оцепенел в объятиях матери. Он прекрасно знал: младенец на спине у Мумби не мог быть его ребенком. Значит, пока он был в лагере, Мумби спала с другими мужчинами. Значит, годы томительного ожидания, наивные надежды, шаги по цементу — все напрасно?.. «Убить ее и ее отродье… Покончить с этим унижением!» — пронеслось в голове. Он с отчаянной решимостью высвободился из объятий Вангари, но тут же остановился, словно к земле прирос. Вангари кинула осторожный взгляд в сторону Мумби, но той уже не было: из хижины доносилась колыбельная песня.

— Пойдем, — сказала Вангари. Гиконьо покорно поплелся за матерью в дымную хижину и опустился на скамью. Мумби, стоя, кормила младенца грудью и время от времени украдкой поглядывала на мужа. «Смеется надо мной», — решил Гиконьо.

Его взгляд безучастно скользил по стенам хижины, по Вангари, по Мумби, отыскивая, на чем бы задержаться. Спазм горечи, сдавивший его несколько минут назад, сменился тяжелой, цепенящей вялостью. Жизнь лишилась красок, превратилась в бескрайнюю, плоскую пустыню. Исчезли долины, горы, ручьи, деревья. А онто еще представлял себе жизнь в виде нити, из которой можно плести узоры по своему вкусу!.. Устал он, устал! Где-то в дальнем уголке ума возникли слова. Гиконьо механически пошевелил губами, и они вылетели наружу, прозвучали четко, не выражая никаких чувств, кроме, быть может, равнодушного стороннего любопытства.

— Чей ребенок?

Мумби посмотрела на Гиконьо и тут же отвела взгляд, не вымолвив ни слова. У Вангари душа болела за обоих. Боль сына и страдание дочери — какими словами исцелить их? Она давно думала о том, как трудно придется сыну, когда он узнает, и страстно хотела поддержать, утешить его. Но она должна открыть ему правду.

— Каранджи! — выпалила Вангари и застыла: что будет дальше? Она думала: он застонет, закричит, кинется на Мумби — ждала чего угодно, но только не этого необъяснимого неестественного равнодушия.

— Каранджи, моего приятеля? — переспросил он тем же бесстрастным, ничего не выражающим тоном. Казалось, он скорее озадачен, чем уязвлен.

— Да. Всякое бывает, — отозвалась Вангари и вновь выжидательно замолчала.

Ребенок у груди Мумби успокоился и заснул. Она осторожно присела на скамью. Подавшись вперед, нежно поддерживала левой ладонью его спинку и голову. Локоть правой руки уткнулся в колени, а пальцем Мумби слегка оттянула книзу губу, обнажив молочно-белые зубы.

Гиконьо не шелохнулся. Он сидел, откинувшись назад, опираясь спиной о столб. Его невидящие глаза то быстро обегали хижину, то застывали в неподвижности. Он думал о том, что, наверное, не было ночи в течение всех шести лет, чтобы Мумби не изменяла ему с кем-нибудь. Но и эта мысль его не тронула. Он не чувствовал боли, точно был под наркозом, и сам не понимал, что с ним, откуда это безразличие и опустошенность.

— Мама, я устал. Путь был неблизкий, мне хочется спать, — только и сказал он. Вангари, совсем сраженная, широко раскрыла глаза. А Мумби лишь теперь заплакала.

Но заснуть он не мог. Лежа на спине с открытыми глазами, он не только слышал, но и всем существом своим ощущал неровное, прерывистое дыхание обеих женщин. Шесть лет он ждал этого дня, шесть лет и семь лагерей, и все время убеждал себя, что смысл жизни в том, чтобы когда-нибудь вернуться к Мумби.

Все остальное не имело значения. Тот лагерь или другой, в горах или в пустыне. Хоть в аду — лишь бы вернуться к той, с кем его разлучили! Мог ли онпредвидеть, что это будет возврат к одиночеству? И эта долина отчужденного молчания, которая разделяет их теперь, — можно ли ее пересечь? Стоило ли тратить столько усилий ради того, чтобы на другом краю долины увидеть неверную жену, которая улеглась в постель к любовнику, едва муж скрылся извиду? Нет, это молчание останется навеки. Прежде в мастерской он объяснялся с матерью без слов. Нужно было заглянуть только ей в глаза, чтобы понять все ее страхи, и терзания, и надежды, которые она связывала с ним. Раньше, в старой деревне, в родной хижине, мать держалась уверенно, с достоинством. Он мог во всем на нее положиться. Когда она уходила на реку, или в лавку, или в поле, ему чего-то не хватало, он ждал ее возвращения. А потом появилась Мумби, и жизнь в старой хижине озарилась новым светом. Мумби клала ему голову на грудь, она жила и дышала с ним рядом и без слов научила его понимать, что такое женщина. В их близости был смысл жизни, ее цель. Богатство и власть сами по себе бесполезны, если они лишены чудотворной, животворящей, солнечной силы любви. А безмолвие, в которое он теперь погрузился, означало смерть. Он лежал в темноте, и множество мыслей жалило его воспаленный мозг. Ну да, может быть, утро вечера Мудренее.

Но и утреннее солнце не принесло облегчения. Было еще совсем рано, когда проснулся ребенок, настойчиво требуя внимания. Мумби раздула огонь в очаге и поднесла младенца к груди. Ребенок не умолкал, его крик был для Гиконьо худшей пыткой. «Трахнуть его оземь — сразу бы умолк», — злобно думал он, боясь пошевелиться. Он не хотел глядеть на Мумби, не хотел видеть ее глаза, нос, рот — а какою радостью было одно воспоминание о ней в лагере! Теперь — Гиконьо содрогнулся — нежные руки Мумби нянчат чужого ублюдка. Ребенок все же затих, жадно припал к материнской груди. А может, малыш не виноват? За что его убивать. Только он всегда будет напоминать Гиконьо о прошлом, о том, что другой мужчина ласкал Мумби, что ее плоть взрастила чужое семя. Не раз и не два — целых шесть лет она изменяла тому, что связывало их. А может, и раньше между ними не было подлинной душевной близости? И возможна ли она вообще между мужчиной и женщиной? Каждый живет ради себя и умирает в одиночку, как Гату. Гиконьо смаковал внезапно осенившую его мысль, хотя удовольствие это было сомнительное. Впрочем, ему она казалась мрачным откровением. Человек одинок вечно, в жизни и смерти, — вот в чем высшая истина.