Пшеничное зерно. Распятый дьявол

Мумби пришлось тяжело, семья осталась без мужчины. Делать нечего — она сама взялась за мужскую работу. Вместе с Вангари они расчистили площадку. Пришел Каранджа, и с его помощью они разметили на земле, где возводить стены. Каранджа был угрюм и молчал, но Мумби, слишком занятая своими делами, по замечала, какие чувства бурлят в нем под внешней сдержанностью. Через несколько дней площадка была готова. Тогда она отправилась в рощицу, принадлежащую ее отцу, и нарубила акации для столбов и подпорок. В те дни в Табаи погасли очаги в хижинах, не видно было дымка над кровлями, потому что люди возвращались домой только спать. Наутро они вновь уходили. За одну ночь взрослели и становились мужчинами мальчики. Женщины облачались в брюки. Кариуки после школы спешил домой помогать сестре.

Мужчины, завидя женщин, которые, подобно Мумби, сами вбивали гвозди и стлали крыши, задирали головы и зубоскалили: а все потому, что в Англии короновали новую вангу [10] . Ничего хорошего от бабьего царства не жди! Где ваши мужья? Пропадают в концлагерях, отбила их у вас Елизавета.

«Не забывай про тех, кто в лесу», — гневно отвечали женщины. И мужчины, осекшись, уходили, и снова отовсюду несся только стук молотков.

Им изредка помогал Каранджа, и все-таки они не управились вовремя. Два месяца пролетели, а новая хижина, еще не была обмазана глиной. Мумби и Ван-гари по-прежнему ночевали в старых, рассчитывали вот-вот закончить постройку. Но подошел срок, и на другой же день в деревню нагрянули полицейские. Открыв дверь, Мумби увидела их решительные лица и кинулась к Вангари, чтобы подготовить ее к самому худшему.

10

Вангу — королева (кикуйю).

— Я знала, что они не заставят себя ждать, дитя мое, — только и сказала Вангари и принялась выносить пожитки.

Полицейские, спалив хижины, удалились с торжественными минами, будто исполнили религиозный обряд. Глаза их искали одобрительной улыбки Робсона. Но Робсон уже катил жечь дальше: времени до темноты оставалось в обрез.

К вечеру последние хижины старого Табаи исчезли в пламени. На их месте зияли пепелища.

— Ту ночь мы с Вангари провели в нашей новой хижине. Отец, нарушив комендантский час, пробрался в потемках к нам. Он звал нас к себе. Но Вангари отказалась наотрез, а я не могла оставить ее одну. Мы уже настелили крышу нашего дома, но стены не обмазали, и всю ночь нас хлестал холодный ветер. Я завернулась в старое одеяло, в мешок и все-таки дрожала и никак не могла согреться. Мне кажется, я так и не заснула ни на секунду. Я знала, что мать не спит, но мы молчали. Эта ночь казалась бесконечной.

С того дня Каранджа зачастил к нам. Справлялся о здоровье, иногда приносил еду. Он был тихий, пришибленный какой-то. Его что-то угнетало. Сначала я не обращала на это внимания, я даже не заметила, что он стал приходить все чаще и чаще. У матери, после того как сожгли деревню появились боли в животе, в голове, в суставах — мне было не до Каранджи. Однажды он застал меня за колкой дров. Стоял и молча глядел. Ненавижу, когда работаешь, а на тебя смотрят. Я смущаюсь, руки перестают слушаться. Вот я и сказала: «Чем так стоять, лучше бы помог женщине». Он молча взял у меня топор, молча наколол дров. «Зайди, выпей чаю, ты его заработал», — сказала я и нагнулась, чтобы собрать поленья, а он протянул руку, коснулся моих волос и шепнул: «Мумби!»

Я вскинула голову. Он хотел еще что-то сказать. Я испугалась. Ведь Каранджа уже сватался ко мне, это было спустя неделю или две после того, как я дала слово Гиконьо. Тогда я постаралась обратить все в шутку и напомнила, что Гиконьо — его близкий друг. Он больше никогда не заговаривал об этом… Ну вот. Он, должно быть, увидел, как я испугалась, потому что не сказал ни слова и ушел. Даже ни разу не оглянулся. Если б он оглянулся, я бы его, наверное, Остановила, потому что мне стало совестно, я же видела, что на сердце у него неспокойно. А он был добр к нам и вел себя, как подобает другу…

Вскоре англичане схватили Кихику на опушке леса Киненье и повесили его. Знаешь, мой отец, отважный воин, чья слава разнеслась от Ньери до Кабеге, плакал, как ребенок, всю ночь. Мать, моя родная мать Ванджику, тщетно пыталась утешить его. С того дня родители постарели, надломились. Думаю, только Кариуки помог им выжить. Я тоже валилась с ног. А потом, ты знаешь, деревню наказали в отместку за брата. Ты знаешь про этот ров. Во всяком случае ты застал начало. А после того как тебя арестовали, когда ты заступился за Бамбуку, до меня дошел слух, что Каранджа записался в полицейские. Я не могла поверить. Ведь он был другом Кихики и Гиконьо, они вместе давали присягу. Как он мог предать их?

Но на раздумья не было времени. Ров должен был опоясать всю деревню. Мы работали от зари до зари. После этой истории с Бамбуку солдаты и полицейские точно с цепи сорвались. Они избивали любого, кто разгибал спину, кто, по их мнению, работал недостаточно проворно. Нас все время сторожили. Лишь за два часа до заката женщинам разрешалось уйти, позаботиться о еде для мужчин. Мужчин из деревни не выпускали совсем, детям запретили ходить в школу. Потом вместо двух часов отдыха нам оставили один. А скоро лишили и его. Деревня стала нашей тюрьмой, на околице солдаты разбили лагерь, и бежать было невозможно. Мы остались без еды. Слышал бы ты, как плакали голодные дети! Но новому районному комиссару плевать было на наших детей. Зато он позволял солдатам хватать приглянувшихся им женщин. Господи! Не знаю, как я избежала этой участи. Каждую ночь я молила небо: что угодно, только не это!

Бамбуку умерла, и ее зарыли тут же, рядом со рвом.

Знаешь, нам всем казалось, что настал конец света. Но однажды кто-то запел песню, и все подхватили. Сбежались солдаты и полицейские, они били нас хлыстами и палками, но мы продолжали петь. Так и пошло. Кто-нибудь запевал, а мы все подхватывали, на ходу придумывая слова.

Вспоминаю Красавицу нашу Бамбуку — Шоколадную кожу, Газельи глаза, — И в глазах ее Вижу предсмертную муку… Как мне вынести вечную с нею разлуку?

Мумби напела мелодию, стараясь припомнить все слова. Мелодия была неторопливая, торжественная и грустная. На глаза Мумби навернулись слезы. А Муго видел недвижно, и перед ним разворачивалась трагедия, участником которой он не был, потому что к тому времени его отправили в лагерь.

— Только калек, стариков вроде моего отца да детей не заставляли копать землю. Но их выгоняли ко рву, и они должны были смотреть, как гнут спину их жены, сыновья и дочери, как их полосуют хлыстами. Каждый день являлся районный комиссар и в большой рупор вновь и вновь напоминал жителям Табаи, за что их наказывают. Участь нашей деревни, говорил он, послужит предостережением для всей округи.

Пусть никому не будет повадно помогать «лесным братьям».

Умерли еще двое. Их тоже закопали подле рва.

Каранджу я с тех пор не видела. Люди говорили, что он бывал то на одном, то на другом краю рва, но там, где работала я, не появлялся. Настал день, когда все наши припасы кончились. Я не могла обратиться к соседям: у них дела шли не лучше. Тогда старались не заходить в чужой дом в час обеда или ужина, чтобы не огорчать хозяина. И вот я почувствовала, что не могу больше выносить голод. Родители и свекровь еще держались. А мне казалось, что я не протяну и дня. В тот самый вечер пришел Каранджа. Под покровом ночи он прокрался к нашей хижине и принес хлеба. Он вызвал меня за дверь. У меня потекли слюни, как у голодного пса при виде кости. Но когда я разглядела, что на нем полицейская портупея и револьвер, рука не поднялась взять его кусок. Я вернулась в хижину. Уже тогда поползли слухи, что моего брата предал Каранджа. Я ничего не сказала Вангари, и она ни о чем не спрашивала, но, взглянув на ее иссохшее лицо, я пожалела, что не взяла хлеб. Я подумала, что Вангари умрет и все мы умрем, и молча заплакала. Я знала, что родители и Кариуки бедствуют, как и мы.

Умерли еще двое.

Никто больше не пел во рву. Вообще не было слышно человеческих голосов, даже дети устали плакать. Только звон мотыг, скрежет заступов и свист бича… Настал совсем странный день, когда я вообще перестала что-нибудь ощущать. И снова вечером пришел Каранджа. Я не могла разглядеть его лица в темноте, но, собрав остаток сил, прошептала: «Иуда!» Когда он заговорил, голос его звучал словно издалека: «Возьми, здесь мука и хлеб, возьми, иначе вы умрете. Я не выдавал Кихику, не выдавал. А что до этого револьвера, который я получил от белых, так знай: придет время, тогда и ты поймешь, что человек одинок и, чтобы выжить, он должен думать только о себе и стоять за себя». Он повернулся и ушел. Почему-то я поверила тому, что он сказал про брата. Но в этот раз я все равно взяла бы у него хлеб. Конечно, после этих слов взять его было легче. И все-таки, когда я вернулась в хижину, стыд охватил меня, и я не могла сказать Вангари, откуда эта еда. Но она ни о чем и не спрашивала. Когда на следующий день я поделилась мукой и хлебом с родителями и братом, они тоже не задавали мне вопросов. Много дней я ходила с опущенной головой. Знаешь, времена были такие, что некоторые женщины сами предлагали себя солдатам за горстку муки или ломоть хлеба, и мне чудилось, что я не лучше их. По сей день я никому не рассказывала, как спаслась от голодной смерти. Потому что, по правде сказать, мне до сих пор стыдно.