Птенцы Виндерхейма
Шрифт:
Хитоми Ода из клана Ода – в свою плоть и кровь она вобрала гармонию. Чтобы не было хаоса. Чтобы царил порядок. Слушаться. Повиноваться. Быть преданным вассалом. Во всем слушаться своего господина. Никогда в нем не сомневаться.
Подчинение… нет, гармония.
Чтобы все радовались, Хитоми старалась. Изо всех сил старалась.
У клинка
Брат был плохим клинком. Он не радовал родителей.
Нобунага Ода из клана Ода – буйный, непослушный, строптивый. Он не желал никому подчиняться.
Хаос во плоти.
Он пытался забрать ее с собой, уходя из клана. Он пытался, говоря: «Ты еще можешь измениться».
Но Хитоми боялась. Боялась хаоса, воплощаемого братом. И сама отказала ему. И тогда в его взгляде она увидела презрение – острое, как катана.
Нобунага ушел молча, не прощаясь. Он больше не был несчастным. Еми-но куни семьи Накамура не удержала свободолюбивый дух.
Хитоми знала: брат не вернется. Никогда не вернется за ней. Все, что ей остается, – это радость гармонии.
Гармония… нет, подчинение.
Она стала хорошим клинком.
Хельг Гудиссон
– Прошу тебя, сванд, оставь меня в покое. И больше никогда не приходи сюда.
Он молчал.
Он мог многое сказать Хитоми – не как Лис, нет, а как Хельг, но он молчал.
Если бы сейчас он заговорил, то подставил бы под удар даже не себя, даже не свой план, а всех остальных и все, что они сделали за прошедшие годы.
Как же больно – удерживать дерущие горло слова. Слова, которые надо, должно произнести, чтобы помочь той, что стоит перед ним, поддержать ее, позволить ей увидеть иную грань мира…
Хотелось кричать – отчаянно, безудержно, дико, словно берсерк, рвущийся в битву. В битву, которую не выиграть, никогда не выиграть, пока он Лис, а не Хельг; но в академии он обязан быть Лисом.
Правило, связавшее его по собственной воле. Правило, отрезавшее его от искренности в отношении остальных «птенцов». Правило, из-за которого он ничем, совершенно ничем не может помочь Хитоми, которой так нужна помощь.
Лучшее, что он мог сейчас сделать, – просто молча уйти.
И он ушел.
Молча.
Даже не оглядываясь.
Впрочем, Лис был уверен – оглянись он, то увидел бы, как Хитоми Ода продолжает тренироваться. С синяком на щеке, с распухающей губой – уклонение, захват, удар.
Уклонение, захват, удар.
Безмолвный механизм, щедро осыпаемый пригоршнями ветра беспечной осенью в желто-красных одеждах.
Осени нет дела до глупых людей.
Хельг остро ощутил свою беспомощность – детское, почти позабытое чувство, которое на самом деле не забыть никогда, как ни старайся. Когда взрослые выглядят богами, повелевающими с небес, когда старшие ребята командуют лишь потому, что они старше, когда ты всего лишь ребенок и ничего не можешь сделать с этим «всего лишь ребенок», и твоей судьбой распоряжаются другие, а ты…
Ты ничего не можешь сделать.
Вот как сейчас.
Холод пробирал Лиса от головы до ног, но гулена осень не имела никакого отношения к охватившему парня ознобу.
Альдис
СуртсдоттирЗима неумолимо приближалась. Ранние сумерки, туманы, устойчивые северные ветра. Вроде и не морозно на улице. Когда бегаешь утром или прыгаешь с топором, отрабатывая приемы, так вообще жарко. А вот полежать на солнышке, лениво почитать учебник уже не получится. Продрогнешь – и теплая шерстяная куртка не спасет.
Спасал зал для самостоятельных занятий на втором этаже корпуса первокурсников. Здесь, как и в библиотеке, стояли столы, но не было строгих наставников и правил насчет тишины. Хочешь – учись, хочешь – хихикай и дурачься. Да хоть по столам прыгай.
Бывало, что и прыгали.
Иными вечерами в зале не найти свободного стола – все оккупировано первокурсниками. Тогда приходилось идти в спальню к подругам. Но в спальне не то – в сон клонит, настроения рабочего нет.
Сегодня в зале было почти пусто. Кроме Альдис, Лакшми, Тэфи и Гурды здесь находилась только компания гальтов, тихонько зубривших в углу «Стратегемы».
Обычный вечер на Виндерхейме. Один из многих.
– …а потом меня вытошнило прямо в кабине. – Голос Лакшми дрожал. – И наставник Торстейн заставил нас мыть эту штуку изнутри и снаружи.
Гурда нахмурилась:
– Это его вина. Разве он не предупредил, что нельзя завтракать?
– Я и не завтракала. Только чаю выпила, он же не предупреждал, что чай тоже нельзя. – Глаза бхатки наполнились слезами. – Так стыдно перед Кришной. Он старается, помогает мне, а я… я не могу! Просто не могу! Я боюсь этой штуки!
– Не переживай, в первый раз всем нелегко. Меня тоже чуть не стошнило.
– Это был третий раз. – Она всхлипнула. – В первый я вообще потеряла сознание.
Повисла неловкая пауза.
Похожие чувства Альдис испытывала, находясь рядом с калеками, – осознание своей полноценности, смущение из-за нее и тайное, стыдное облегчение. «Я могу ходить, хвала богам! Могу говорить, видеть, слышать… я не лишена всего этого!»
Судя по лицам подружек, они ощущали что-то похожее.
Кое-как успокоившись, Лакшми продолжила:
– Я знаю, это бесполезно. Меня выгонят в конце года. Я ничего не умею, у меня не получается. Но все равно буду пробовать.
– Почему? – мягко спросила Гурда. – Ты так не хочешь возвращаться домой? Или боишься?
– Домой? Я очень-очень хочу домой! Там мама, сестры. Там тепло. Там все добрые… нет, вы тоже очень добрые. И наставники… многие. Но дома все равно по-другому.
– Тогда почему?
– Потому что если я сейчас перестану стараться, то Кришна… вы же слышали, что сказали наставники! Если я не буду стараться, он никогда не сдаст экзамены! А он так мечтает учиться дальше.
Она снова заплакала.
В этом вся Лакшми. Отдаст последний кусок хлеба другому, потому что «ему нужнее».
Ее напарник, мрачноватый бхат Кришна, обращался с девушкой, как с надоедливой собачонкой. Нет, не обижал (кто бы ему позволил?), но покровительственно помыкал, а то и вовсе игнорировал. Порой небожитель все же снисходил до того, чтобы объяснить напарнице какие-то сложные моменты, но большей частью старался просто отстранить девушку от работы, считая бесполезным балластом.
Короче, при таком подходе неудивительно, что у Лакшми ничего не получалось.