Птица-жар и проклятый волк

А Горазд уж упал. Дарко над ним стоит, дубину вскинул, едва удар выдержал. Раскололась дубина, сам пошатнулся, а меч уж над ним взлетел.

Волк последним отчаянным рывком взвился в воздух. Успел, собою прикрыл и почуял, как что-то ударило в бок.

А после, когда уж на землю ступил, как огнём обожгло.

Из последних сил только и ушёл от второго удара. Спешит к берегу, да подломились лапы, покатился он по траве. Затянуло глаза пеленой. Видит, двое бегут к нему, да уже всё одно. Ну, нагонят.

Всё вокруг будто затихло и замерло, и кажется ему, что медленно бегут дружинники и что ещё можно уйти, да сил уже нет. Даже не страшно, не горько думать о смерти. Будто устал, да вот уснёт.

Потемнел, померк ясный день, погасло для него солнце. Только одна мысль уколола: глядеть бы этот последний миг Умиле в глаза, голову положить на её колени. Как жалко, как больно стало, что он без того уйдёт!

Тут солнце опять в глаза ударило. Моргнул волк — день всё так же светел, а в глазах оттого темнело, что медведица заслонила его собой. Отбросила она дружинника тяжёлой лапой, на второго пошла, ревёт, тот отступает.

— Умила! — слышно, вопит Добряк. — Доченька!

Скребёт волк лапами по земле, встать пытается. Из раны с кровью сила уходит, да он одно знает: защитить Умилу. Куда на мечи пошла, куда!

Медведица на него оглянулась, а в глазах слёзы стоят. Дружинников погнала, встала над ним, рану его зализывает да стонет, будто плачет. Спиною к битве поворотилась, а ну как подберутся к ней? Страшно волку, да и слова сказать не может, только мордой её толкает: уйди, уйди!

Тут царевич вперёд выбежал. Его укрывали за спинами, от колдуна берегли, да не углядели.

— Матушка, батюшка, что ж вы? — кричит. — Не надобно, остановитеся!

Все и застыли. Царь, уже с мечом в руке, знак подал.

— Дай мне его, Борис, — велит Казимир, у самого глаза горят. — Пустую избу нам сыщите да оставьте.

Бросились водяницы к царевичу, на защиту встали, шипят, острые зубы скалят, а царевич никого не видит, кроме матери. Тянет руки да зовёт жалобно:

— Матушка! Матушка, я уж так тебя ждав!

Стоит царица, как неживая. И так бледна была, а тут будто ещё сильней побелела. Разомкнула губы, шипит:

— Ты, подменыш, нечисть проклятая! Какая я тебе матушка?

Да так на него и кинулась, заспешила вперёд — никто остановить не успел. По щеке хлестнула. А он и руки не поднял, не защитился, только крупные слёзы из глаз покатились.

— Матушка!.. — шепчет.

Не стерпела Чернава, схватила царицу за плечи, да сама ей оплеуху отвесила, напустилась:

— Да как же ты сына родного не узнала! Нешто не видишь, он не подменыш!

Задрожала царица, растерялась, руки к сердцу прижала, а колдун ей кричит:

— Не верь! Нечисть над тобою смеется. Не верь! Разве твой сын может быть таким? Твой сын другой, ладный, крепкий, я один и могу его вернуть. Ты столько ждала, а теперь отступишься, своими руками его погубишь?

Тут Василий и догадался.

— Он ведь хочет облик его отнять! — кричит. — Снимет проклятие, да и возьмёт его тело, как прежде с богатырём делал.

— Что ты мелешь? — гневно воскликнул колдун.

— Да то и есть! Ты небось ждал, чтобы царевич подрос, ведь не стареешь в чужом обличье. Если дитя расти перестанет, это сразу заметят, а так у тебя годы. А эти-то мать с отцом и не знают сына, и не поймут, что рядом с ними не он!

— Да что его слушать! — вскричал Казимир. — Дайте мне подменыша. Всеслава, ведь ты знаешь, что Рада его помогла подменить…

Да только молчит Всеслава, не спешит ему отвечать, призадумалась. Тут и нянька Ярогнева подоспела.

— Не помогала она! — говорит сурово. — До последнего билась, искала, как проклятие свести. Ты вот расскажи, Всеслава, при всём честном народе, как смерти ей пожелала, как подговорил тебя Казимир. Поведай, как к реке её заманила, как из-за тебя, жизнь свою спасая, Рада водяницею стала!

— Чего? — опешил Тихомир. — Это чё за дела?

Этого, видно, и царь не ждал. Поглядел он на жену, да и сознался:

— Это я окно отворил. Я, Всеславушка. Не она.

Подошёл он к царице, за руки её взял и повинился:

— Жили мы с тобою ладно, а детушек всё нет. Такая тоска, бывает, возьмёт! Сяду на коня да поеду развеять грусть-кручину, тебе на глаза таким показываться не хочу, всех отошлю. Да и встренул чёрта на перепутье, тот мне и говорит: любое твоё желание выполню, если ты взамен исполнишь моё. А меня-то и спрашивать не надобно, дитя загадал.

Вздохнул он, головой покачал, дальше говорит:

— По всему выходило, ты уж в тягости была в ту пору, обманул меня чёрт. Да уж обещано, выполнять надобно. Он пустяк и просил: как дитя народится, в первую ночь окно незатворённым оставить.

— Борис, да неужто ты… — ахнула царица.

— Я и оставил, — горько сказал он, опустивши голову. — Оттого и за Раду вступался, когда ты её обвинила. Знал, что не её вина, а правды сказать не мог, смелости недостало. Вишь ты, на поле сечи бывал, а страха такого не знал. Допустил, чтобы ты на сестру названую гневалась, лишь бы не на меня. Сам-то себя простить не мог, и ежели б ещё и ты…

Глядят они друг на друга, молчат, за руки держатся. Тихо-тихо вокруг. А дружинники уж колдуна обступают, хотя на то приказа не было.

Ждёт царевич, глядит на отца да мать. Ждут водяницы, не уходят в озеро. По косам их всё бежит вода, пересохнет — умрут…

— Уж теперь-то у вас хватит ума понять? — воскликнула Ярогнева. — Поглядите на сына своего, у сердца спросите, оно правду ведает!

Обернулись царь с царицею, у самих так слёзы из глаз и катятся. На колени перед сыном встали.

— Что ж я натворил-то! — говорит царь. — А ведь сердце мне и прежде будто правду шептало! Запер тебя в терему, а всё ходил, глядел тайно, даже птицу-жар для тебя достал. Всё думал, она поможет… Всеславушка, и ты меня прости!

— Сыночек! — шепчет царица. — Ведь и я сердце не слушала. Порою гляжу, думаю: ведь это дитя невинное, — да тут же и осержусь. Нет, думаю, с пути меня сбивает сила нечистая, чтобы я сына родного забыла, им оставила. Боялась тебя полюбить, да сама себя и наказала, сама у себя дитя отняла! Прости меня, сыночек родимый!