Птица-жар и проклятый волк

— Да что ж за нож-то? — спрашивает Завид. — Что в нём за сила?

— Да в нём смерть-то Казимирова и была! Знал бы, своими руками изломал!

И поведал Добряк о том, что после узнал, как местные сход собрали.

Давным-давно, как народился царевич, всё и началось. Уж такое ладное да пригожее было дитя, а поутру — глядь! — окно растворено, а в зыбке лежит уродец большеголовый, глаза косые, на маковке куриный пух. Ясно, подменили, да ведь окно не чужой человек отворил. В царский терем-то не всяк мог войти.

Сама царица тогда пошла на перепутье дорог. Чёрт ей явился, он и поведал, что сын подменён водяными, а помогала им Рада. Не научил он, как извести подменыша, не сказал, как сыскать царевича, а только и дал нож да велел беречь пуще зеницы ока. Мол, покуда тот нож цел, жив и царевич. Царица и берегла — ясно, мать. Ежели хоть что для дитя может сделать, хоть этакую малость, так уж сделает.

Она о ноже и царю не сказывала, так ей чёрт велел. Да няньке доверилась, ей проговорилась.

А нянька-то Ярогнева не проста была, только о том помалкивала. Многие уж ходили к царевичу люди, знахарки да шептухи, да колдуны. А проклятье-то хитрое, не каждый его разглядит; всё же, бывало, видели, только царица твердила, что сын её подменён. Ведь ей чёрт так сказал. Кто иное говорил, тех она гнала, вот Ярогнева и смолчала.

Как слали их в Перловку, нянька нож тот выкрала. Поняла, что он с проклятьем связан, билась, билась — всё же не вызнала, что с ним делать. Да только уж после, как собрали сход и каждый сказал, о чём ему известно, правда и открылась.

— Богатырь этот, Горыня, вот чего поведал, — сказал Добряк. — Будто колдуна этого изловили в чужедальних землях и смерти предать хотели, было за что, да он и в огне не горит, и в воде не тонет, всё смеётся: смерть, мол, моя в игле, а игла в яйце, а оно в ларце. Да как-то и убёг. Пустились за ним вдогон три богатыря: один, Горыни батюшка, так и сгинул, а двое воротились и сказали, будто одолели проклятого.

— Что же, и без иглы одолели? — спросил Завид.

— Да ты дослушай! Ну, будто одолели. Годы идут, а один из богатырей и на день не стареет. Тут второй и смекнул, что вовсе не с побратимом вернулся — это колдун его облик принял и, вишь ты, укрылся у всех под носом. Да, видно, он вдругорядь такого проделать не мог, и как слухи пошли, убёг. Ну, Горыня за ним следом пустился, тут нагнал. Стоит перед сходом, распыжился — я, мол, иглу сыщу, я сыщу! — тут старуха и докумекалась, что тот чёрт, может, Казимиром и был, и знал, что за ним погоня и нож укрыть надобно, вот и укрыл куда как надёжно!

Вцепился тут Добряк в бороду, мало клок не вырвал.

— И ведь я про иглу от него слыхал! — кричит. — Отчего ж я не догадался-то!

— Да ведь тут не вдруг догадаешься, — утешил его Завид. — Да отчего ж ты Умилу с Баженой сюда пустил? Кабы не вышло беды…

— Да мне так спокойнее, — говорит Добряк. — Богатыри тут, да я и сам пригляжу… Ну, заболтался с тобой! Дел-то невпроворот.

Вернулись они к трудам, и всё будто ладно шло, да явилась беда, откуда не ждали. Хотели припасов купить, чтобы было чем работников кормить, если народ повалит, а покупать на что? Стали искать кладовика, тут и открылось, что кладовика никакого нет. Василий по всей Перловке бегает да расспрашивает, кто его своими глазами видал, а выходит, что никто.

Вот уж это беда так беда.

Крепко Завид задумался, а там и сказал, чтобы Василий шума не поднимал и другим велел помалкивать. Уж косари на лугу трудятся, они и услышать могут, что кладов ждать нечего, да разнесут слухи, и на Купалу сюда никто не придёт. Кузнеца попросить нужно, чтобы выковал иглы да ножницы, да продать, да купить то, чего не хватает, а что с обещанными кладами делать, после станет ясно. Утро вечера мудренее.

Пошли они к кузнецу, а кузнец-то из дивьих людей. Всё молчит да слушает, ни слова не скажет. Василий ему про иглы да ножницы, а тот молчит.

Завид его разглядывает: сед кузнец, волосы копной, половину лица за ними только и можно разглядеть. Сам от копоти, от сажи чёрен, плечом к косяку прижимается, рука натруженная, крепкая, потемневшая от работы. А взгляд под косматой бровью светел, да один только глаз и видно. Второго у него и нет.

Думает Завид: не тот ли это кузнец, что прежде жил у каменной дороги? Не к нему ли он медведя водил, кольцо снять просил? Будто похож…

Сказали они кузнецу, что хотели, да и разошлись в разные стороны. Завид по лугу бродит, по сторонам глядит, думает: может, самим зелен огонь разжечь да клад под ним спрятать? Только прежде колдун явится, его забороть надобно. Может статься, потом никакого веселья не выйдет…

Видит, Умила с Марьяшей идут, обед работникам несут. За ними серый пёс на коротких лапах поспешает. Марьяша на него покрикивает:

— Ишь, несытый! Я тебя, Волчок, уж накормила, и не гляди, не облизывайся!

Да пёс всё одно на корзину уставился с тайной надеждой, глаза блестят. Повизгивает, хвост ходуном ходит.

Дождался Завид, когда Умила с пустой корзиной назад пойдёт, да и заступил ей дорогу.

— Что же ты, — говорит, — всё стороною меня обходишь? Может, нынче тебе другой люб, припозднился я? Долго тебе меня ждать пришлось, виноват я перед тобой.

Хотел сказать, что не станет держать обиды, что любую её волю примет, да едва заговорил, тут же понял, что не отпустит, никому её не отдаст.

Подхватил он Умилу на руки, к себе прижал. Она корзину выронила, обняла его крепко, сама смеётся:

— Неужто теперь не боишься? Ведь ты меня и коснуться не смел!

А у него, и верно, голова закружилась, будто от купальского зелья, да знает он, что не зелье виновно.

— Голубка моя, — шепчет, — радость моя, краса ненаглядная!

Унёс её в лес, на густые травы, зацеловал. Все ласковые слова, какие знал, вышептал. Она то притихнет в его ладонях белой лебёдушкой, а то сама руками обовьёт, к сердцу прижмёт, чёрными глазами сверкнёт — медведица!

Лежат они на шелковом ковре, высокие травы над ними клонятся, в прорехах дубовой листвы синеет небо. Друг на друга поглядят, улыбнутся, будто в целом свете одни остались. Об ином позабыли.

Пошли у них дальше счастливые дни. Прибудет колдун на Купалу, и как ещё знать, чем кончится, сколько той радости им отмерено. Да сколь ни отмерено, всё же отнять надобно: изготовил кузнец иглы да ножницы, полевица яблоки подрумянила, нужно Завиду ехать да продавать.

В эту пору уж и луг скосили, и корчму у озера ставить взялись. Что ни день, то больше народу, да ещё ребятишки прибились. Завид их взялся расспрашивать — сироты, из милости жили в чужом дому, да таково жили, что решили к нечисти уйти. А все-то из разных деревень.

Здесь они принялись таскать, что худо лежит, да гуся у кикиморы украли и на том попались. Ох она и верещала! Завид не стерпел, заступился, они с Василием и дело ребятишкам подыскали — старый сад расчищать.

С ними Завид и поехал в стольный град на торг. Ребятишки горластые, шустрые, народ зазывать горазды.

— Яблоки сладки, съедите без остатку! — кричит один с телеги. Другие с лотками по рядам бродят, тоже покрикивают:

— Искусной мастерице игла не всякая годится! Для тонкого шитья хороша игла моя!