Птица-жар и проклятый волк

Рыжий Мокша тоже пришёл помогать. Из ковша водой поливает, приговаривает:

— Эка ты, паря, бестолкова какой…

Видно, гости уж разошлись, и нет у него иных дел, кроме как языком трепать.

Фыркает волк, а ответить не может. Тяжко ему теперь без человечьей речи, столько бы рассказал, да никак. Дрожит: ночь холодна, с реки ветер задул. В ивняке что-то возится, попискивает — может, лозникам не спится, глядят, кого впотьмах сюда принесло. Плещет волна. Ясный месяц стоит над рекой, от него будто светлая дорога на тот берег пролегла.

— Вот уж Дарко порадуется, как приедет, — кивает Горазд, растягивая полотно, чтобы утереть волка. — Его уж кручина с ног сбила, мокрой курицею ходит, винит себя, што не настоял, не увёз.

— Увезёшь такого! — ворчит Невзор. — Вишь, упрямый какой, в ступе его пестом не умелешь, портняжничать захотел, по большим дорогам шить дубовой иглой. Ну, узнал, каково это ремесло? Что, сладко?

В корчме отвели волку угол за печью, накормили. Сами уселись за стол, судят да рядят, как дальше быть. По всему выходит, проклятье-то со смертью колдуна не развеялось, да что ещё деревенским сказать про волка, прятать или нет? К тому же и Ёрш может лишнего наболтать, потолковать бы с ним.

Завид слушает да мочёными яблоками с капустой закусывает. Горазд ему миску принёс, укрывая рукавом, и поставил так, чтобы Невзор не видал. Невзор-то скажет небось, нечего приблуду баловать.

— Ты как оборотился-то, нарочно, чтобы от погони уйти, али кто подсобил? — спросил корчмарь, развернувшись к нему.

Завид с яблоком во рту застыл, бросил жевать.

— Што уж ты так-то, Невжор! Да как он шкажет тебе? — с упрёком сказал Горазд. — Ты, волчонок, кивни: сам оборотилшя?

Завид головой помотал. Яблочный кисловатый сок течёт, дразнит язык. Не утерпел, зубы сами за дело принялись.

— Что он там жрёт ещё? — насторожившись, пригляделся Невзор. — Я ведь ему жидкого налил, да он будто всё и выхлебал.

— Не об том думаешь, — отвлёк его Горазд. — Так противу воли оборотили тебя, волчонок?

Кивнул Завид.

Мало-помалу выспросили у него мужики, кто у гиблого места сгорел, а кто ушёл. Поняли, что одного Первушу винить и остаётся, да где теперь его сыщешь?

Завид бы показал, если бы не ночь. Всё же к двери пошёл, оглянулся: мол, знаю путь, отвести могу.

— Ежели у топи его шышкали, так небошь там они и укрывалишь, — рассудил Горазд. — Што, Первуша там осталшя?

Кивнул Завид. Мужики, переглянувшись, решили поутру идти к землянке. Тут скрипнула дверь — Умила прибежала, запыхалась. Сама вся светится, к боку миску прижимает.

— Яблочек мочёных принесла, — говорит. — Порадовать.

Завид ей в колени ткнулся. Не так яблокам, как ей рад, внутри будто тепло разливается. Уже ведь и не думал, что повидаются да примирятся, теперь и в волчьей шкуре не так досадно ходить, если Умила рядом будет.

Да только за нею Добряк вошёл и такой взгляд бросил, что захотелось отскочить, поджавши хвост.

Подсел Добряк к мужикам, беседуют они да поглядывают, как Завид яблоки жуёт. Умила рядом с ним на лавке сидит, улыбается да приговаривает:

— Яблочки добрые, с мёдом. Нет лучшего мёду, чем у моего батюшки!

Вот пошёл у мужиков жаркий спор: толкуют, как пойдут дела без Тишилы, да гадают, где он прятал награбленное — ведь, говорят, немалую добычу взял, небось такую не вдруг по ветру пустишь! Умила видит, что они больше сюда не глядят, склонилась, шепчет:

— Ты уж меня прости, испугалась я! Век бы тех злых слов не говорить. И дня не прошло, чтобы я себя не винила…

Завид ей голову на колени положил, под нежными пальцами разомлел. Давно уже всё ей простил, да и сам хорош, по-людски с нею поговорить не мог, только зверем кидался. Обиды свои пестовал.

— Ведаешь ли, где сокровище, парень? — спросил, обернувшись, Добряк и осёкся, углядев непорядок.

— Да уж этот ведает, — прищёлкнул языком Невзор, покуда Добряк застыл с гневно сведёнными бровями и приоткрытым ртом.

Завид тут, прижавши уши, сполз с коленей Умилы и попятился.

— Ишь, возьми тя короста! — ожил Добряк и с грохотом вылез из-за стола. — Чё, паскудник, думаешь, зверю всё позволено? Я т-те хвост накручу!

Насилу его успокоили и взялись расспрашивать Завида о схроне, да он не сумел объяснить как следует, знает место или нет. Тем временем ночь дошла мало не до середины, и Добряк спохватился было, что засиделся, да уйти не успел — жена за ним явилась.

Досталось тут и ему, злыдню окаянному, гулемыге, и девке-бесстыднице — ишь, посиживают в корчме! Шьёт и порет, и лощет и плющит, Добряк и слова не успевает вымолвить.

— Да уймись, перед людьми совестно! — закричал он наконец, осердившись. — Как говорить — десятерых отставить да тебя одну приставить, и ладно выйдет. Ишь как расходилась, подступу нет!

Сошлись тут дым с чадом, что и Невзор за голову взялся.

— Да што уж ты так-то, будто он кажный день в корчме посиживает… — начал было Горазд, едва ему удалось вставить слово, да Бажена давай и его костерить:

— С твоей бы рожей — сидел бы под рогожей! Ишь, поучать ещё взялся, чёрт беззубый!

Этого уж Невзор не стерпел и выставил гостей, пусть в своём доме бранятся.

Завиду в сарае место отвели — в хлеву, сказали, будет свиней пугать, а в доме людям глаза мозолить. Невзор соломы настелил, а как он ушёл, Мокша принёс ещё охапку, да после Горазд ещё две. Только Завид было задремал, Мокша опять явился.

— На-кось вот тебе мочёных яблочек, — говорит да ведро ставит. — Со ржаною мучицей да малиновым листом. Опосля ведро-то за сарай вынеси, чтобы Невзор не приметил, а я уж приберу. Охти, горемыка…

Поглядел, жалеючи, да ушёл, дверь притворил неплотно.

Завид при свете месяца таскает из ведра яблоки да жуёт, жмурясь. Тут шаги по двору. Ухватил он ведро зубами, в тёмный угол снёс, сам на солому вернулся.

Невзор заглянул, вздохнул отчего-то, в затылке почесал.

— На вот, — сказал будто с неохотой и поставил наземь миску. — Ты, вишь, яблоки эти жрёшь, только за ушами трещит, а эти-то с хреном всё одно у меня не идут, не по нраву людям. Ну, жри, ненасыть.

Ушёл, а Завиду что? Ему и с хреном яблоки любы, да только пятят уже. И съесть-то погано, и бросить жаль. Эх, кабы ему брюхо из семи овчин…