Птичка польку танцевала

Зэчки деловито рассматривали Анну, чем бы поживиться.

– Глянь, у ней лира, как у бобрихи.

Они уже потянулись к аккордеону, но сидевшая на кровати главная бандерша остановила их. Она спросила Анну:

– В карты играешь?

– Играю.

– В буру умеешь? Или фраерские только знаешь?

– Больше фраерские, но и в буру могу, – ответила Анна.

Бандерша одобрительно кивнула. У нее был глубокий шрам над глазом, лицо с той стороны было прикрыто волосами. И при этом она казалась привлекательной. Это была не красота, а энергия властной беспредельщицы.

– Мы на интерес играем. Что на кон поставишь?

Одна из шестерок уже начала тасовать колоду карт, раскидав их на столе, но Пекарская все не отвечала.

– Пусть лиру свою поставит, – прошепелявила беззубая зэчка.

– Нет, – сказала бандерша, – мы на песню будем играть. Кто проиграет, тот петь будет.

Они сели за стол втроем, и наступил момент, когда Пекарская стала выигрывать. К счастью, ей хватило ума заметить недовольство бандерши и поддаться.

Беззубая шестерка прошепелявила с издевкой:

– Господа и товарищи, начинается концерт артистов столичных филармоний!

Она фальшиво пропела:

И-эх, отец мой фон барон дерет свою красотку, А я, как сукин сын, свою родную тетку!

Бандерша приказала Пекарской:

– Ты под аккордеон пой.

Анна неуверенно поставила на колени свой Buttstadt. Прежде она редко на нем играла.

– Что спеть?

– Жалостливое хочу, про любовь, – мечтательно сказала бандерша, трогая свою грудь.

И Анна запела.

Они стояли на корме у борта, Он ей в глаза смотрел с протянутой рукой, На ней роскошный шелк, на нем бушлат потертый…

История была очень душещипательной. Одна леди отказала матросу и немедленно поплатилась за это, будучи сброшенной в «бушующий простор». Ее убийца потом лил пьяные слезы в портовом кабаке. Сюжет был похожим на песню про Стеньку, только в Стеньке, хотя дело и происходило не в море, а на реке, чувствовалась настоящая глубина.

Зэчкам нравились иностранные моря, шелка и альбатросы. Они слушали с удовольствием. Некоторые даже всплакнули. Пусть и на несколько минут, все они оказались во власти Анны.

– У меня чуть сердце не лопнуло. Хорошо поешь, – сказала бандерша, потирая грудь. Шрам над ее глазом порозовел от волнения. – Теперь ты в законе, Аня. Где ты хочешь спать?

– Можно мне наверху? Я крыс боюсь, – робко попросила Пекарская.

Бандерша дала знак своим товаркам, и они освободили одно место на нарах, сбросив чье-то барахло.

Все улеглись. Зэчки тихо переговаривались между собой. Анна слышала обрывки их разговоров.

– Мы половину уже буснули, кайф поймали, смотрим, а там мыш на дне. Заспиртованный!

– Да ты че? Ой-а… я щас хавку скину.

– И я. Аж рассказывать тошно. А мужикам – хоть что. Процедили мыша через тряпку…

– Как это зачем я ей зенки вырубила? Если не вырубишь, в них твое отражение останется, менты и увидят.

Новоприбывшие лежали тихо. Только одна интеллигентка на нижних нарах бредила, рассказывая несуществующему собеседнику:

– Мой Юрик… Держались с ним за руки, шли по Курфюстендамм. Там много разных кафе, играл джаз… В Берлине и родилась наша Таечка. У нее медовые глазки. Самостоятельная девочка. «Ля сама», – все говорила, мы ее так и прозвали – Ля Сама…

Зэчкам надоело это бормотание.

– Эй, ты! Хватит буровить. Клопы спать не дают, так ты хуже клопов!

Но она продолжала:

– Таечка, доченька… плохо в детдоме. Вырастешь без меня. Не увидимся. Будет у меня одеяло из земли, подушка из костей…

Зэчка, свесившись с верхних нар, чем-то швырнула в нее.

– Слышь, ты, шизичка фашистская! Замолкни, ферштейн?

Интеллигентка затихла.

Рано утром Анну разбудили крики. Посередине барака выплясывали с ужимками и гримасами мелкие воровки-«шалашовки». Они были похожи на кикимор. Воровки нарядились в кофты, платья, платки и туфли, украденные ночью у новеньких. Интеллигентки смотрели на них, парализованные страхом. Только не просыпалась та, что бормотала ночью. Она была мертва.

* * *

Городские платья и пальто все равно никому не пригодились бы. Одеждой новых зэчек стали телогрейки, ватные брюки. Под них надевались бумазейное белье и бумажные чулки. Вместо ботиночек теперь были чуни с галошами.

Над рекой разносилась песенка про Уругвай. Неужели где-то существуют голубой океан, шумные красочные карнавалы, полуденная тишина сельских ранчо… Мелодия была слышна только Анне. А на берегу лежала огромная льдина. Выброшенная ледоходом из реки, она не растаяла даже прошлым летом.

Пекарская вместе с напарницей доставали из реки бревна. Напарница, стоя по колено в воде, держала концы веревки, закидывала петлю в воду, захватывала разбухшее бревно и с трудом вытаскивала его на берег. Пекарская работала на подхвате. Когда напарнице становилось невмоготу, Анна сменяла ее, заходя в холодную воду. Рядом караулил охранник.

Напарница пнула бревно.

– Только вчера их в воду бросали, а теперь обратно вытаскиваем. Будь проклята эта бессмысленная работа от рассвета до заката!

Охранник осклабился.

– Так она не для смысла, а чтобы вас мучить.

У него были мутные глаза садиста.

Неподалеку раздались крики. Это другой вохровец нападал на заключенного, но тот не поддавался, прикрываясь от него своей лопатой. Мутноглазый тоже бросился к непокорному и, повалив на землю, стал душить его черенком лопаты. Женщины наблюдали за ними, причитая и плача. Когда заключенный начал задыхаться, охранник ослабил нажим. Но, дав мужчине ожить, надавил по новой.

– Лучше убей его сразу, хватит издеваться! – закричала товарка Анны.