Птицы и гнезда. На Быстрянке. Смятение
Шрифт:
— Ты знаешь что, Марихен, — вдруг по какому-то вдохновению заговорил он, — я тебе должен был что-то сказать. Об одном чудесном человеке.
— Ну что? — насторожившись, спросила она.
— А не будешь больше сердиться?
— Я ведь сказала.
— Ну ладно. Слушай. Как-то был тут у нас твой фати…
Он с удивлением заметил, что она покраснела, однако продолжал:
— И фати твой говорил нам, Марихен…
— Это мне, если хочешь знать, совсем-совсем не интересно. Это тебя, если хочешь…
Со двора послышался так хорошо знакомый, так уже опостылевший голос:
— Мар-ри!..
Но сейчас он пришелся, видно, как раз кстати. Марихен
— Sakarment!
Чемоданы лежат у порога, один на другом. В них — по буханке хлеба да по куску кровяной колбасы, взятой на всю карточку, авансом. Там и рабочая одежда — военная форма, в которой они вышли из шталага. И бросать жалко, и хлеб с колбасой не будут так греметь.
Терень уже в постели, ему как будто и дела нет до их отъезда. Он сейчас только узнал, что уезжают они именно сегодня. «Двое уедут, а больше здесь останется, так что ты, брат, гляди, — я ничего не знаю, не ведаю». Так его вежливенько и предупредили. И он молчит, отвернувшись к стене.
А беглецы сидят пока, до поезда, у затемненного окна и тихо беседуют.
Говорит, как всегда, больше Алесь.
— Ну, то, что они, если б не закон, сами к нам лезли бы, так это, брат, факт. На «Криштальглясс», в Нойштадте, было их — целая бабья армия. Днем, как из столовки выйдут, так и норовят снежками наших зацепить. Хотя мастера, как евнухи, следили за ними, ругались. Черные, рыжие, белые фройляйн — все как огонь. Здесь, правда, белых меньше, чем было в Померании. Только вот наша Марихен. Да она не из таких… А там, стервы, распущенные есть, языкастые. Как и на «Детаге», впрочем. Этакая модненькая, в культурном халатике, а идет в перерыв по цеху и кричит по-нашему, кто-то только что научил: «Хотшешь — дам! Хотшешь — дам!..» Было раз и похуже…
— А чего там похуже? — не выдержал Терень, повернулся на спину. — Природа к природе тянет. Хе-хе-хе! И наши хлопцы молодцы, кто маху не дает. Ты вот, Руневич, я слышал, про Марихен: «Она не из таких… Помирился я сегодня… Отчего-то заплакала…» А ты посмотри лучше, как она бегает за этим солдатом. Ты один раз этого «флигера» видел, а мне… мне говорили, что он ее водит каждый вечер. Ты думаешь, они там молятся?
Мужчина под сорок, гладкий, красномордый, он лежал на подушке, как после бани, и довольно, с невинным видом улыбался.
— Ну-ну, и дальше что? — тихо спросил Алесь, сощурив глаза под сдвинутыми светлыми бровями. — Что ты еще нам скажешь?
— А что мне говорить! Бьют — беги, дают — бери, не дают — постарайся.
— И много ты на-ста-рал-ся? — спросил Мозолек.
— Да уж побольше тебя!
— Тебе бы, дядька, не о том думать. Там, может, хлеба корки нету, сидят, может, на пожарище… Детей же, сам говорил, полная хата. Пойди хоть лапотки на зиму поплети…
— А тебе что? — привстал на постели Терень. — Можно будет — так и пойду. Посмотрим еще, как ты выскочишь, как тебе чемоданчик поможет! И там не разгуляешься, поздно, немцы и там. Быстро прыть умерят: за холку — и сюда!..
— А ты что, обрадуешься?
— Чего мне радоваться! Хоть ты себе шею сверни, подумаешь!..
— Знаем мы вас, преподобных. В «общежитии» таких хватает. И на цепь брать не надо, даром что впроголодь живут. А ты еще отъелся тут, что кобель у падали…
— Да что, что я тебе сделал, ты, коротыш, чего ты…
— Сде-лал… Попробуй
сделай. Пойди заяви на нас, еще не поздно. Грубер даст мяса сто граммов без карточки. Безмен в Берлин напишет, в свое пред-ста-ви-тель-ство. Героем будешь, мать твоя сена не ела!..— На черта ты мне сдался!.. И правду хлопцы говорили про вас, что парнишки!..
— Ты этим не рассчитывай нас уколоть, — сел на кровать Андрей. — Мы сами знаем, от чего мухи дохнут. Пар-ниш-ки. Тебе, может, хотелось бы, чтоб и мы с вами немцам с. . . лизали, в карты резались да по б. . . . ходили?
— А ты меня там видел?
— Ви-дел… Ты ж у нас барин, культурный папаша. Тебе это невыгодно. Ты к Эрне пойдешь. Или сегодня Карнача очередь?
— А ты равняешься с Карначем? Он хлопец образованный. Живет себе, и все. Или с Самацевичем ты, может, тоже равняешься, хоть он, по-вашему, и Безмен?..
— Да ну вас к дьяволу! Хоть окно закрывай. — Алесь перестал ходить. — Брось, Андрей!..
— Тут уж, брат, не до мира, — отмахнулся и встал Мозолек. — Ты с ним, гадом… По-твоему, — понизил он голос чуть не до шепота, — по-твоему, тоже, может быть, черт их там бери, на фронте, наших?..
— А ты что думал? — сел наконец на кровати Терень. — Нужны мне твои товарищи! Что я от них видел? Что бабу мою загнали в колхоз? Где мне хорошо, там и мое! Подумаешь, он над немцем насмешечки строит, побратался!
— Ну, так… Ляг, отвернись и храпи, хоть ты тут окочурься вместе со своим Грубером! Без сопляков обойдемся.
— У тебя не спросил, что мне делать. Ты, недомерок, еще… знаешь, где был, когда я…
Он не кончил, потому что вдруг, совершенно неожиданно, открылась дверь и на пороге появился долговязый недотепа Герман, Груберов сын.
— Марихен здесь? — спросил он.
— Добрые люди стучат, а не лезут, как вы, — встретил его Алесь.
— У тебя не спрашивают. Это наш дом.
— А вы и подслушивали, видно?
— Вас, думаешь, побоюсь? Sakarment! Я спрашиваю: Марихен здесь?
— Ты болен, дядя, что ли? С чего б ей тут быть?
— А ты не плети! Фатер говорил… ей надо спать ложиться, не шляться, как сучке. Она как будто побежала сюда. У Эрны Грапп ее нету. А завтра ей рано вставать!..
— Ну, а нам что до того? — все еще спокойно спросил Алесь.
Да тут не выдержал Мозолек.
— Ты что, придурок, bist du blind? [149] взорвался он, сразу на двух языках. — Сам посмотри, если не веришь!.. Suchen, suchen! Selbst!.. [150]
149
Ты слепой? (нем.)
150
Искать, искать! Сам!.. (нем.)
— И поищу. Ты думаешь… — Герман заглянул под кровать, под вторую. — Она должна работать. Сейчас война… — Подергал дверцу шкафа, пытаясь открыть. — Ключ дайте, вы! А то я фатеру скажу!
— Ну и страшно — ой-ой!..
— Вам, кажется, бандиты русские, в гестапо захотелось?
— Эй ты… ни петух, ни курица! И он еще…
— Андрей! — остерег Алесь. В его голосе слышалось: «Последние часы, потерпи!»
— Я вас спрашиваю: где ключ?
— Может, у него?
— Да что ж это, Тшерень? — отвернулся Герман от шкафа. — Ты наш работник, ешь наш хлеб…