Птицы поют на рассвете

Обернув чугун тряпкой, Варвара понесла его на вытянутых руках и поставила перед хлопцами на пол. Чугун дышал паром, как живой.

— Ешьте, — сказала она. — Ешьте. Забелила б, да коровы давно нет. И забыла, какое оно, молоко.

— Спасибо, — за всех ответил Алеша Блинов. — И без молока еда царская. Спасибо. — Он взял картофелину, подержал ее перед собой, не в силах поднести ко рту. Горячий, плотный дух опьянил его, даже закружилась голова. Перед Гаврусиным полем Ивашкевич выдал каждому несколько галет, полплитки шоколада. И вдруг еда — из печи!

За окном шумела холодная ночь, из которой десантники только что выбрались, они слышали угрюмый бег ветра снаружи.

— Кто ж сменит Пашу и Толю? — Под Кириллом скрипнула лавка, он повернулся. — Михась, Якубовский! Вы?

Михась и Якубовский, устало напружившись, дожевывая картошку, поднялись. Видно было, как борются они с охватившей их слабостью и сном.

Еще за дверью Паша и Толя Дуник почуяли вкусный запах, торопливо вошли в хату и в полутьме безошибочно присели возле чугуна. У Паши не хватало терпения очищать кожуру. Он откусывал сразу половину картофелины.

Все тут же, на земляном полу, вповалку уснули. Варвара унесла чугун. Аксютка убрала со стола глиняную миску, и обе полезли на печь.

— Так спрашиваешь, Кирила, кто тут из наших? — Напряженное выражение глаз Петра как бы придавало силу голосу, хриплому и тихому, и казалось, что звучал он громче.

— И кто может стать нашим, — кивнул Кирилл.

Одного за другим называл Петро жителей Теплых Криниц и окрестных хуторов, называл тех, кого считал верными советскими людьми, их было немало. И ненавидят же они гитлеровцев! Боятся только очень. Да и как не бояться! Немцам донесли, что хозяин двора, того, который у самого мостка, — Кирилл проходил мимо, когда шел сюда, может быть, приметил — кому-то сказал, что Гитлеру здесь не удержаться, и всю семью — семерых — повесили, было это в прошлом месяце, и висели в Криницах целую неделю, пока тяжелый дух не дошел до самих немцев, на Буду, тогда пришли и заставили снять повешенных и зарыть. Сильно запуганы люди…

— Ничего. Постепенно перепуг пройдет, — уверенно сказал Ивашкевич. — Страх как мороз. Подует теплом — и растает.

— А переловить могут, пока растает, — рассудительно заметил Петро.

— Не будем, товарищ Петро, придумывать себе самое плохое, — твердо положил Ивашкевич руку на стол, будто прихлопывая все плохое, что может грозить. — Не стоит нагромождать страхи, потом трудно из них выбираться. Будем думать о хорошем. Это силу придает.

Петро вздохнул, соглашаясь.

— Есть тут хлопец, — сказал он, продолжая рассказывать о людях этой местности. — Горячий, а дельный.

— Ну? — ждал Кирилл.

— Алесь из Грачиных Гнезд. Помнишь же, хутор за лесом, у самого болота.

— Ну? Помню.

— Алесь этот шофер у немцев. Еще есть…

— Постой, шофер, говоришь? — поднял Кирилл руку, и Петро сделал паузу. — Шофер у немцев?

— Шофер. У немцев.

— Так. Продолжай.

— Еще есть правильный человек. Иван. Путевой обходчик. Под Будами живет. Иван и Алесь, когда наши отступили, попали в окружение. А пробиться куда так и не смогли. — Петро сомкнул губы и умолк. Видно было, трудно ему говорить об этих вещах, так они печальны. — А свои это люди, понимаешь, наши… — Он как бы смахивал с них то, что ветер войны надул на их жизнь. — И ненавидят же они немчуру, — покачал Петро головой. — До чего ненавидят! Только и ждут случая. Что ж, вот им и случай.

— Хорошо б потолковать с ними, с Алесем, с Иваном, — сказал Кирилл, — а?

— А чего не потолковать. Да одно дело — я, другое — ты, — раздумывая, сказал Петро. — Поговорю, конечно.

— А поговоришь, устрой встречу.

В окне опять слышно зашевелилась смолкнувшая было муха. Петро задумчиво перевел взгляд на ставню, тронул ладонью затылок, это помогло ему немного продлить молчание, чтобы обдумать сказанное Кириллом.

— Встречу устрою, — произнес он. — Алесь в субботу попросит машину, на которой ездит, и раненько отправимся к Ведьмину омуту. Алесь, Иван и я. Дрова нужны. Зима! Да ты, Кирила, помнить должен Ведьминку. Вот тебе и встреча.

«В субботу? — подумал Кирилл. — Так, сегодня начинается вторник. Завтра, в среду, к озеру. Три километра юго-западней озера опушка леса, двенадцать часов, — повторил про себя. — Что ж, в субботу хорошо».

— Значит, в субботу? — посмотрел он на Ивашкевича, потом на Левенцова. Те согласно кивнули.

Кирилл поднялся.

— Пора, — сказал он. — Надо затемно уходить. Одевайся, братец, выведешь до синь-озерского поворота. Как бы не сбиться. Дорогу-то я, пожалуй, забыл. А за поворотом двинемся куда-нибудь в нетра, в самую чащобу. Да, вот что, Петро. Нам топор дай. Вон под лавкой. Ты на Ведьминку соседский захвати. Нам же строиться…

— Бери, бери, — обрадовался Петро, что уже может быть полезен. — Я и пилу дам. Пила у Ивана есть. И лопаты возьми, обе. И гвоздей дам. Бери, Кирила, бери.

С печи снова спустилась Варвара.

— Может, какое барахлишко есть? — обратился к ней Кирилл. — Петровы обноски? Мы ж с ним одноростки. А то форма и форма. Вроде выходная одежа будет, — шутливо сказал он.

— Найдется, — ответил за Варвару Петро. — Старье. Ничего путного не осталось.

— А голому любая тряпка наряд…

Варвара порылась в чулане, собрала, видно, что могла. Вынесла вытертый, пятнастый, латаный-перелатаный пиджак, штаны, внизу обросшие бахромой, две застиранные сорочки, темные, с белыми плоскими пуговками до самого ворота, мятую неловкую шапку, сапоги с порыжелыми голенищами. Связала все это в узел из старого одеяла и смущенно положила на топчан.

— Такое и давать совестно…

— Давай. Нам оно как раз. Ну, спасибо.

Кирилл выглянул во двор, негромко окликнул караульных.

— Тронемся? — тихо спросил Петро, когда все вышли из хаты. Голос его упал до шепота. Но слова были хорошо слышны. Не дожидаясь ответа, шагнул за калитку.

«Чвых-чвых, чвых…» — месили грязь сапоги. «Чвых… чвых…»

Возвращался Петро болотистой дубравой, там, знал он, никто не мог ему повстречаться. Шел неторопливо, осторожно передвигая ноги. А когда попадал в мочажину, цеплялся за стволы деревьев и переступал по толстым корягам. Все в нем желало отдыха — ноги, руки, глаза, но что-то сильное держало его, и он не сдавался: хотелось идти и идти, миновать Теплые Криницы и идти дальше, и станцию оставить позади, и деревни и хутора за нею, и продолжать идти…

Ночь уже тронул рассвет, мрак тончал, тончал, словно рассеивался густой дым.

Петро выбрался на перелесье.

Он возвращался в Теплые Криницы, в старую хату, где сквозь прогнившие венцы задувает ветер, но в мыслях шагал вместе с Кириллом в синь-озерскую чащу. Он шагал в свою молодость, полную радости, опасностей, надежды. Он снова открыл всему этому доступ в душу, и это придало силы, которые было оставили его. Жизнь, оказывается, его не отвергла. Почему раньше это не приходило в голову? Разве ослабли его руки? Или в сердце уже не бродили желания? А может, с годами тускнеет все, что могло когда-то радовать, заставлять бороться, как тускнеют глаза, вянут мышцы, и тут ничего не поделать? «Нет, — покачал он головой. — Нет». Годы накопили в нем много такого, чего раньше не было. Да, и горечь тоже. И сомнения тоже. И поражения. Но оттого же он и сильнее! Дуб, сто лет хлестанный ветрами, кряж, он не согнется, как молодой дубок.