Птицы поют на рассвете

— Ты теперь всегда со мной, Ирина… — Он заговорил.

Ирина слушала Левенцова, и ей казалось, что слова проникали в ее душу, как в тело проникает жар костра. Хорошо ей сейчас! Она держала руку Левенцова, его теплое дыхание шевелило ее волосы. Хорошо ей… Человеку, чтобы жить, нужна радость, — прижалась она к Левенцову, — нужна радость, чтобы жить. Как хлеб, как вода. Только радость дает человеку уверенность, только радость делает мир прекрасным. Сколько дней, месяцев ушло в горе — время, которое никогда не повторится, это же не вечно — жизнь, ее жизнь.

— Костя, иногда мне кажется, что война сделала нас сразу старыми, — произнесла Ирина. — И любовь уже не придет. Война же не время любви… — Она посмотрела Левенцову в глаза. Но он молчал.

Он подумал о том дне, когда сдал экзамен в педагогический институт и, возбужденный, радостный, торопился домой. Семья жила тогда на даче, в Красково, под Москвой. Маленький домик со старой побуревшей черепичной кровлей, как гриб боровик, притаился среди высоких сосен. Шум их не мешал, когда, устроившись на террасе, готовился он к экзаменам. Отец еще не вернулся из города, был обыкновенный вечер позднего лета. В домике хлопотала мать, дожидаясь «своих мужчин», как с неприкрытой гордостью думала о муже и сыне. Нетерпеливо смотрела на дорогу, затканную поперек тенями сосен и ограды, вслушивалась, не раздадутся ли шаги. Шаги сына она узнавала безошибочно, хоть походка его едва ли имела какие-нибудь приметы. «Костенька! Наконец-то!..» Руки ее, полные тепла, как бы ограждая от напастей, легли ему на плечи. Помнилось, далеко, на самой кромке неба, поблескивал уже стихавший солнечный свет, и свет этот, дотянувшись до раскрытого окна, положил на стекла тонкие розоватые полоски; в полумрак комнаты слышно входила синеватая прохлада; в парке, за железнодорожной платформой, то сникая, то вновь взрываясь, бушевал оркестр и манил и манил на танцевальную площадку; мимо то и дело проносились поезда, и в оркестр врывались густые и долгие гудки паровозов, словно самые громкие трубы, натужась, старались заглушить в окрестности все. «Ну вот, мама… Я уже студент…» Хотел сказать сдержанно, как и подобало мужчине, но не получилось. И, торжествуя, она заглядывала ему в глаза, целовала волосы, шею, щеки. Левенцов потом не раз представлял себе ту минуту, и она возвращала ему мать — ласковую, счастливую, какой может быть мать. Теперь ему уже не казалось, что было это недавно, — давно, давно… И все-таки война не сделала его старым. Война пробудила все его силы, все, что до времени и не предполагал в себе, он стал старше. Слова Ирины напомнили ему об этом. Он взял ее мягко за подбородок.

— Нет, — сказал он. — Война не сделала нас старыми. Мы просто возмужали. Зачем ты об этом, Иринка?

— И не знаю. Пришло в голову. Ведь любовь везде любовь, да? — Взгляд Ирины, горячий, нетерпеливый, ждал ответа. Она улыбалась, розовая от вспыхнувшего на щеках румянца. Пусть землянка и дымный костер, пусть холодные и жесткие нары. Столько у нее силы теперь, что все трудное отступает куда-то! — говорили ее глаза.

Левенцов почувствовал, что усталость, еще недавно валившая его с ног, отступила, он порывисто обнял Ирину и ощутил нежную и притягательную тяжесть ее тела. Ирина не отстранилась. Она прильнула к нему, и он услышал, как билось ее сердце.

Что-то сильно и радостно вошло в них и уверенно, на свой лад, выстраивало их растревоженный внутренний мир, и они ощутили, что далекое будущее начиналось вот сейчас, вот в эту самую секунду…

36

Утром Михась и Хусто вышли в дозор. Сменили Пашу и Тюлькина.

— Сдаю тебе участок, Михась. А ты мне курево в обмен. Понимаешь, всю махру за ночь выкурил, — просительным голосом сказал Паша. — И не думал, что ночи такие длинные.

Михась достал кисет и насыпал табаку в обрывок газеты.

— На. — Паша быстро свернул цигарку и жадно закурил.

— Вот теперь почувствовал — живу, — наслаждаясь, выпустил струю дыма.

Михась, как обычно, недобро взглянул на сжавшегося от холода Тюлькина. Тот, заметив этот взгляд, озлился:

— Что косишься? Думаешь, прогадал? Думаешь, ночью легче было болтаться по лесу? Да?..

— Убери его, — хмуро попросил Михась Пашу.

— А тогда давай еще на цигарку, — нашелся Паша. — Дорога долгая вести твоего дружка.

Михась молча снова развязал кисет.

— Бери. — Паша подставил ладонь.

— Теперь пошли, Тюлькин!

У опушки ветер дул сильно. Хусто повернулся к опушке спиной. Лицо его раскраснелось, и Михась не понял, от возбуждения или от ветра вспыхнули у того щеки.

— Говорят, земля испанская потеплее нашей будет, — сказал Михась. Они шли вдоль опушки, поглядывая на снежную поляну, белевшую справа. — Всегда солнце. Говорят, солдаты ваши и шинелей не носят? Слыхал, у вас заместо бульбы апельсины растут?

— Растут, — подтвердил Хусто. — Только сейчас земля Испании очень холодная, — вздохнул он. — Франко.

Михась уловил что-то смутное в кустах за поляной. Тронул плечо Хусто:

— А ну гляди.

Хусто ничего не заметил. Но оба отступили на несколько шагов от опушки и скрылись за стволами сосен. На поляне появились люди.

— Три мужика, вон еще баба, — вглядывался Михась. — Автомат в руки!

Хусто сдернул с плеча автомат и взял наизготовку.

Подхлестываемые снежным ветром, вобрав голову в плечи, путники брели неуверенно и не то настороженно, не то растерянно озирались. Здешние жители, знал Михась, если и выходили теперь к этой стороне, то лишь там, где старая гать вела из дальнего хутора в деревню. А эти шли напрямик в камыши, в самую болотину. Зачем?

Потом повернули прямо на Михася и Хусто, — видно, заметили их.

— Стой! Руки вверх! — Михась направил на путников автомат.

Они остановились. Подняли руки.

— Ни шагу больше. И отвечай.

— Чего отвечать? — громко откликнулся рослый человек лет пятидесяти с черной бородой на смуглом лице. Он был в тулупе и шапке с потемневшими плешинами.

— Чего буду спрашивать. То и отвечать. Кто такие?

— Свои, товарищ. Свои… — тоном, не допускавшим сомнения, ответил рослый в тулупе.

— А почем знаешь, что мы тебе свои? — спросил Михась. Он стоял в нескольких шагах от задержанных и внимательно рассматривал их, словно хотел по каким-нибудь скрытым приметам догадаться, что за люди.

— Как же не свои? — бодро улыбнулся рослый в тулупе. — Раз идем к вам — свои, значит… Веди к командиру.

— А куда ж еще, — усмехнулся Михась, не замечая дружеского тона задержанного. — Оружие есть?

— За оружием идем…

Всех обыскали.

— Я поведу, а ты оставайся, — сказал Михась Хусто. — Вперед! — кивнул всем четверым. Он не опускал автомата.

Тот, в тулупе, недоумевающе смотрел на Михася.

— Вперед, — повторил Михась и показал, что идти в лес, по тому вон прогалку.

— Ты что, под ружьем вести нас будешь?

— А то как? У тебя ружье будет, меня поведешь.

— Валяй. — Рослый, с черной бородой посмотрел на Михася с холодной злостью.

Запахнув полы тулупа, двинулся, куда показал Михась. За ним пошла женщина, в ее потухших, ничего не выражавших глазах, казалось, отражался снег — такие они были стеклянно-голубоватые и холодные. Михась посторонился и пропустил ее мимо себя. Потом на примятый снег прогалка ступил светлоглазый парень, совсем худой, и оттого выглядел он еще более длинным, чем был. Из-под шапки виднелись жесткие курчавые волосы. Последним шел тоже молодой и тощий. В ушанке, на которой темнел вдавленный в седой мех след звезды, в шинели, опаленной огнем, должно быть, многих костров, — вся она была в рыжих пятнах и дырах от прожогов, — он казался солдатом, только что вышедшим из боя.

С наведенным автоматом Михась шел сзади.

— Ты не очень, слышь… — косился на автомат рослый, с черной бородой, в тулупе. — Убери к чертям собачьим! На немца наставляй. А на меня нечего. Убери, говорю.

— Для порядка я… — В голосе Михася неожиданно прозвучали мягкие интонации.

Прогалина кончилась, вошли в чащу. Шаги оставляли следы — рваные ямки в сухом снегу. Ветер, проникавший и сюда, тотчас запорашивал их. Впереди стлалось нетронутое белое море, по которому, потеряв направление, плыли куда-то бесчисленные зеленые паруса — ели в снегу. И ни стеги, ни тропинки. Было удивительно, как безошибочно находил Михась дорогу.