Пучина

Въ душ я сознавалъ, что Александръ былъ вылитымъ Иваномъ Трофимовичемъ.

— Да, это вамъ такъ кажется, потому что вы не знали его молодымъ, — говорилъ Прибыльскій. — У матери вотъ его портретъ на стол стоитъ въ будуар, молодымъ онъ. нарисованъ, такъ вотъ совершенно я. Кто въ первый разъ увидитъ, тотъ такъ и думаетъ, что это мой портретъ.

И опять его выразительные глаза пытливо смотрли на меня, точно спрашивая, понимаю ли я причину этого сходства, которую знала вся деревня и о которой слухи, вроятно, успли дойти до ушей пятнадцатилтняго барченка, отлично знавшаго, что Иванъ Трофимовичъ, если и приходится ему дядей, то во всякомъ случа дядей троюроднымъ или даже просто седьмой водой на кисел. Вообще дворня и людскія были главными воспитателями Прибыльскаго: здсь онъ почерпнулъ вс свднія объ исторіи своей семьи, о человческихъ отношеніяхъ, о жизни; но, широко воспользовавшись въ этой школ познаніями добра и зла, онъ въ то же время проникся глубокимъ презрніемъ къ этой школ, и ея учителямъ; дворовыхъ онъ иначе не называлъ, какъ дармодами, грабителями, пропойцами, тунеядцами, хамами и двками.

— Нянька моя вотъ-то ненавистница была Ивана Трофимовича, — сообщалъ мн Прибыльскій. — Онъ такъ и зналъ это. Прідетъ, бывало, встртитъ ее и сейчасъ къ ея уху наклонится — глуха она уже была — и кричитъ во все горло: «Что, старая карга, — скалозубъ я?» — «Тьфу ты, бсъ окаянный, — отплюнется старуха;- Оглушилъ совсмъ. Скалозубъ и есть. Охальникъ безстыжій, вотъ ты что». И ужъ на цлые дни начнетъ ворчать старуха: «Ишь мелкимъ бсомъ разсыпается; ишь зубы скалитъ; ишь чертей тшитъ. Съ изъ-дтства такимъ быль, всхъ двокъ и бабъ перегубилъ, безстыжіе глаза. Иная и по сію пору изъ-за тебя кулаками слезы отираетъ, да истязанія отъ своего мужика терпитъ». Дядю это смшило. Да и другіе смялись. Вообще, гд дядя — тамъ хототъ, гамъ, визгъ, мертвыхъ онъ расшевелитъ.

— А я все стонущимъ его вижу, — замтилъ я какъ-то не безъ удивленія.

Дйствительно, мн все приходилось заставать Ивана Трофимовича валяющимся на диван и стонущимъ отъ разстройства желудка.

— Да это онъ или притворяется, чтобы за нимъ ухаживали больше, или когда объстся въ гостяхъ, — пояснилъ мн насмшливо Прибыльскій:- а такъ въ компаніи и теперь онъ первый балагуръ. Прежде же, говорятъ, былъ еще веселе. Мать часто вспоминаетъ, какимъ онъ былъ въ молодости: въ домашнихъ спектакляхъ игралъ первыя роли, разсказы смшные разсказывалъ, сатирическіе экспромты въ стихахъ говорилъ, разъ, когда въ пухъ и въ прахъ разорился, собралъ хоръ изъ бывшихъ крпостныхъ и по ярмаркамъ здилъ, за границу даже возилъ этотъ хоръ. Умлъ потшать людей и веселиться. Его изъ дома въ домъ приглашали, за особенное счастіе считали, если гд-нибудь часто бывалъ и подолгу гостилъ онъ. Жаль только, не умлъ стоять на высот своего положенія.

Въ тон игравшаго роль взрослаго и щеголявшаго серьезными фразами юноши, когда онъ говорилъ о Братчик, слышалось нкоторое высокомріе. Впрочемъ, онъ и вообще говорилъ о людяхъ свысока, точно давно уже переросъ ихъ всхъ на цлую голову.

— Скажите, вы не знаете, гд служилъ Иванъ Трофимовичъ? — спросилъ я однажды у Прибыльнаго.

— Дядя-то? Да онъ нигд же никогда но служилъ, — отвтилъ Александръ. — Онъ нигд и не учился. Такъ вольнымъ человкомъ всю жизнь и прожилъ. Правда, разъ въ монахи хотлъ поступить да не удалось.

— Ну, это ужъ вы привираете! — сказалъ я недоврчиво.

— Право, не вру! — горячо отвтилъ онъ. — Мать говорила. Когда пролъ всхъ своихъ крестьянъ, тогда и ршился идти въ монастырь. Выгнали его только тотчасъ же изъ монастыря за безобразія, а тутъ ддъ его умеръ, получилъ онъ новое наслдство и закуролесилъ снова.

И опять выразительные глаза Прибыльнаго пытливо за глянули мн въ лицо.

— А вы, Викторъ Петровичъ, всхъ его Маремьянъ видли? — спросилъ онъ.

— Какихъ Маремьянъ? — спросилъ я въ свою очередь.

— А вотъ Ольгу Сергевну, у которой мы встртились съ вами, потомъ эту сороку Дарью Михайловну, что на гренадера въ женской юбк похожа, потомъ блоху…

Я невольно улыбнулся.

— Блоху не видали? — со смхомъ спросилъ Прибыльскій. — Это такая маленькая, черненькая барышня, зовутъ Настасьей Семеновной: дядя только ротъ откроетъ — она сейчасъ прыгь-прыгъ отъ восторга, затрепыхается, захлопаетъ руками и хохочотъ-хохочетъ до упаду, чуть не кувыркаясь въ вольтеровскомъ кресл. Дядю это тшитъ. «Поклонница моя!» говоритъ онъ. Много ихъ теперь около него. Тшутъ его, ходятъ за нимъ, въ глаза ему смотрятъ, смются, прежде чмъ онъ состритъ. Это ему теперь необходимо, чтобы смялись-то прежде его остротъ, такъ какъ онъ линять началъ: повыдохся и повторяется. Недаромъ же онъ на все и всхъ сердиться сталъ. «Что насъ ждетъ?» говоритъ. Слышали вы, какъ онъ это говоритъ? Съ чувствомъ! Нтъ, теперь ужъ ему безъ Маремьянъ совсмъ плохо было бы. Онъ ихъ всхъ Маремьянами зоветъ, а про Ольгу Сергевну говоритъ: «Это Маремьяна по преимуществу». Онъ моей матери въ прошломъ году, когда гостилъ у насъ, много при мн разсказывалъ про нихъ. Языкъ у него острый и злой: двумя-тремя фразами и очертитъ личность, и заржетъ ее. Я, когда сюда пріхалъ, сразу узналъ всхъ этихъ барынь, про которыхъ онъ у насъ разсказывалъ. А хоть и тшатъ он его, все же не paдостна ему съ ними жизнь. Разсказывалъ онъ про нихъ матери и вздыхалъ. «Оборыши, — говорилъ, — все теперь». Очень ужъ онъ ихъ не уважаетъ!

Дйствительно, это были оборыши. Он должны были казаться жалкими въ своихъ обноскахъ Ивану Трофимовичу, провшему сотни душъ и нсколько наслдствъ, — ему, на котораго промотали еще боле денегъ разныя барыни иныхъ временъ въ род ma tante, длавшей въ свое время много шуму своей распущенной широкой жизнью. Она-то не походила на Маремьянъ, которыя напоминали ласковыхъ собачонокъ, виляющихъ хвостами даже и тогда, когда ихъ бьютъ: съ ними мало хлопотъ, но мало и сильныхъ ощущеній.

— Ужъ и боятся же он его, — замтилъ какъ-то Дрибыльскій, заговоривъ про Маремьянъ. — Въ прошломъ году, узжая къ намъ, попугая своего дядя отдалъ на сбереженіе Маремьян по преимуществу. Ну, а у нея, вы сами видли: Содомъ и Гоморра. Сперва одинъ изъ ея обожаемыхъ ангелочковъ окормилъ попку, потомъ другой изъ этихъ ангелочковъ вытащилъ у него перья изъ хвоста, наконецъ, третій окончательно свернулъ ему шею. Тутъ-то и началась драма: забгала Маремьяна по всмъ знакомымъ, во-первыхъ, для того, чтобы занять рублей сто, — она всегда, когда ей необходимы деньги, занимаетъ, точно на радостяхъ, вдвое больше, чмъ ей нужно, — а во-вторыхъ, для того, чтобы узнать, гд можно купить попугая — она никогда шагу не сдлаетъ, не объздивши всхъ знакомыхъ и не спросивъ въ слезахъ у каждаго совта.

— Что же, нашла попугая-то? — спросилъ я.

— Нашла, нашла, — отвтилъ Прибыльскій. — Точь-въ-точь такого, какимъ былъ усопшій. Вздохнула она свободне, повеселла и вдругъ, — о, ужасъ! — пріхалъ дядя, увидалъ попугая, заговорилъ съ нимъ, а тотъ ему по-французски «бонжуръ» говоритъ. Разорался дядя: «Что, кричитъ, это такое? Мой говорилъ: „прохвостъ“, а этотъ: „бонжуръ!“ это разв мой попка? Да вы мн хоть родите, а подайте моего вмсто этого „бонжура“, чтобы говорилъ: „прохвостъ!“

Было ужъ тутъ слезъ у нея…

Александръ зналъ вс мелочи жизни Ивана Трофимовича, какъ видно, не только наблюдая за ними, но и разспрашивая о нихъ всхъ и каждаго.

— А какъ онъ теперь скупъ сталъ, такъ этому и поврить трудно, — сообщалъ мн Прибыльскій. — Ужъ какъ ни командуетъ имъ его Аксинья, а и на ту онъ набрасывается, если лишній гривенникъ истратитъ она. Она на него кричитъ: „Опять въ гости, а завтра застонете“, „опять въ легкомъ пальт идете, а завтра животомъ кататься по дивану будете“, „лежали бы, когда Богъ убилъ“. Онъ все молчитъ, все сносить. А принесетъ она сдачи — недостаетъ пяти копеекъ и начинается грызня: „Обворовала меня, по-міру пустить хочешь, на паперти, что ли, мн съ протянутой рукой изъ-за тебя стоять“. Маремьяны только и усмиряютъ: варенья натащатъ, винограду, шарфовъ и набрюшниковъ навяжутъ. Одна передъ другой отличиться старается. Усмирится онъ, притихнетъ, припрячетъ все принесенное и въ вечеру спокойне отбиваетъ обычные поклоны, колотя себя въ грудь и громко восклицая: „Прости, Господи, мои согршенія! Не попусти!“ Очень набоженъ онъ сталъ за послднее время. Смерти боится! Врно, потому же и жалуется, что люди развратились и страха въ нихъ больше нтъ. Тоже проповдникъ! Ужъ кто бы другой это говорилъ, а не онъ…

Слушая волей-неволей эти боле или мене откровенные, разсказы болтливаго юноши, я узналъ въ теченіе двухъ съ половиною лтъ всю прошлую жизнь Ивана Трофимовича и, такъ сказать, между строками дополнялъ въ своемъ воображеніи характеристику этого „вольнаго человка“, Богъ всть зачмъ и для чего прожившаго на свт долгую жизнь, разорившаго сотни мужицкихъ семей, пустившаго по свту десятки незаконныхъ ребятъ и нажившаго въ конц-концовъ только катаръ желудка. Красоту, молодость, умъ, таланты, все сгубилъ онъ въ какомъ-то колобродств, гаерств, угар, чтобы въ конц жизни, ругая всхъ и все, угасать среди восторгающихся имъ отъ дурашливости Мармьянъ, слушая грубости „взявшей волю“ и презирающей его деревенской служанки, скаредничая изъ непреодолимаго страха передъ нищетою, валяясь со стонами по дивану посл, обжорства, или замаливая съ отбиваніемъ земныхъ поклоновъ былые грхи въ смертельномъ ужас передъ будущимъ.

VI

Во все время своего пребыванія у меня Александръ Прибыльскій не доставилъ мн никакихъ особенныхъ непріятностей или огорченій. Учился онъ, какъ я уже сказалъ, хорошо; никакихъ шалостей за нимъ я не замчалъ; съ двумя другими пансіонерами, жившими у меня въ то время, онъ держалъ себя довольно ровно, сдержанно и спокойно, какъ разсудительный взрослый съ мальчиками, сторонясь отъ нихъ, когда они, бывшіе по годамъ старше его, дурачились, какъ ребятишки, и вообще держась больше около меня, чмъ около нихъ. Особенной пріязни они къ нему не питали, чувствуя, что онъ считаетъ себя и умне, и степенне, и выше ихъ, но и враждебности къ нему я не замчалъ въ нихъ, такъ какъ онъ не былъ ни шпіономъ, ни наушникомъ, и всегда, уже просто изъ самолюбія, былъ готовъ даже помочь товарищамъ въ занятіяхъ, когда они просили объ этомъ. Только одинъ прискорбный случай нарушилъ на-время господствовавшій у меня въ дом миръ.