Пучина

Въ іюл мсяц поступилъ ко мн новый пансіонеръ, Николай Петровичъ Огородниковъ. Это былъ юноша лтъ семнадцати, блокурый, кудрявый, голубоглазый, широкій въ кости, добродушный, веселый и съ сильной лнцой, хотя и съ большими способностями. Поступилъ онъ ко мн всего на мсяцъ, покуда его не примутъ въ военное училище, къ поступленію въ которое онъ уже былъ подготовленъ другимъ учителемъ, неожиданно покинувшимъ Петербургъ по служебнымъ дламъ и попросившимъ меня продержать мсяцъ этого пансіонера до его поступленія въ училище. Съ перваго же дня поступленія ко мн Огородникова Прибыльскій сталъ съ нимъ въ натянутыя отношенія: по какимъ причинамъ — этого я не могъ понять сразу. Потомъ я узналъ, что Огородниковъ, добродушный юмористъ по натур, любившій довольно безобидно и не всегда удачно подшутить надъ ближними, подмтилъ кое-какія слабыя стороны Прибыльскаго и тотчасъ же поднялъ его на зубокъ.

— Что онъ у васъ всегда такимъ птухомъ индйскимъ ходить? — спросилъ на третій же день посл поступленія ко мн Огородниковъ у двухъ другихъ пансіонеровъ, указывая на Прибыльскаго.

Прибыльскій дйствительно держалъ себя немного надутымъ и производилъ на первый взглядъ впечатлніе заважничавшагося юноши. Шутка Огородникова задла Александра за живое. Затмъ, увидавъ, что Александръ остригъ волосы подъ гребенку, Огородниковъ не пропустилъ этого случая и замтилъ:

— Ну, теперь и совсмъ не подходи къ нему, такъ онъ ощетинился!

Потомъ, подмтивъ, что Прибыльсній старается быть больше около меня, чмъ около товарищей, Огородниковъ уже не безъ дкости пошутилъ:

— А онъ далеко пойдетъ, знаетъ, когда и къ кому прикомандироваться нужно!

Началась мелкая, немного пошловатая пикировка, начался обмнъ фразъ въ род слдующихъ: «Огородниковъ, передайте мн соль». — «Смотрите, чтобы намъ не поссориться». — «А разв мы съ вами дружились?» Или въ другой разъ: «А вы, Прибыльскій, отчего не носите внутреннихъ каблуковъ?» — «Зачмъ это?» — «Да вы еще выше своего роста казались бы».

Уже въ какія-нибудь три недли оба юнца были врагами, хотя Прибыльскій и старался сдерживаться. Отстрливаться шутками отъ шутокъ, какъ я потомъ хорошо узналъ, онъ не умлъ вовсе. Я чувствовалъ, что у насъ происходитъ что-то неладное, и радовался въ душ, что Огородниковъ скоро уйдетъ отъ меня и такимъ образомъ Прибыльскій успокоится.

Какъ на грхъ на послдней недл передъ самымъ началомъ экзаменовъ въ военномъ училищ, куда поступалъ Огородниковъ, въ спальн моихъ пансіонеровъ произошла крупная размолвка между Прибыльскимъ и Огородниковымъ. Это было вечеромъ. Огородниковъ отъ нечего длать перечитывалъ «Мертвыя души» Гоголя, лежа на постели. Вдругъ онъ опустилъ книгу и спросилъ Прибыльнаго, который сидлъ у стола и занимался геометріей:

— А вы читали, какъ васъ описалъ Гоголь?

— Опять вы что-то несообразное городить собираетесь! — рзко отвтилъ Прибыльскій, красня до ушей. — Вс и такъ давно убждены въ вашей глупости.

Огородниковъ засмялся.

— Нтъ, въ самомъ дл,- началъ онъ. — Гоголь непремнно васъ имлъ въ виду, когда описывалъ разговоръ Чичикова про дядю съ генераломъ Бетрищевымъ.

И онъ вслухъ прочелъ:

«Да что онъ съ виду какъ? бодръ? держится еще на ногахъ?» — «Держится, но съ трудомъ». — «Экой дуракъ! И зубы есть?» — «Два зуба всего, ваше превосходительство». — «Экой оселъ! Ты, братецъ, не сердись… а вдь онъ оселъ», — «Точно такъ, ваше превосходительство. Хоть онъ мн и родственникъ, и тяжело сознаваться въ этомъ, но дйствительно — оселъ».

— Мерзавецъ! — крикнулъ Прибыльскій, вскочивъ изъ-за стола. — Ты это будешь долго помнить!..

— Ты только ругаться и умешь, — отвтилъ Огородниковъ. — Поумне чего-нибудь придумать не можешь.

— И ругаться, и драться умю, — сказалъ Прибыльскій стискивая зубы. — Скотовъ только и можно ругать и бить Весь вкъ ты не забудешь, какой я Чичиковъ!

Онъ быстро вышелъ изъ спальни…

Въ нашей квартир уже вс спали, когда въ комнат пансіонеровъ произошла въ эту ночь неожиданная свалка: Прибыльскій, какъ дикій зврь, напалъ ночью на спящаго Огородникова и, усвшись на него верхомъ и зажавъ ему ротъ рукою, нанесъ ему нсколько ударовъ по лицу, прежде чмъ тотъ усплъ очнуться и вскочить.

— Иди теперь завтра на экзаменъ въ синякахъ съ битою мордой! — шиплъ Прибыльскій. — Съ рекомендаціей явишься на первый экзаменъ… Увидятъ, что съ битой тварью имютъ дло… Будешь помнить, что значить высмивать людей…

Когда мн пришлось разбирать эту исторію, я впервые понялъ, что Прибыльскій способенъ убить человка. Отвчая на мои разспросы, онъ твердымъ голосомъ нсколько разъ повторилъ мн:

— Я и въ другой разъ при подобныхъ обстоятельствахъ поступлю такъ же, Викторъ Петровичъ! Я не хамъ я не овца.

VII

Разъ въ мсяцъ я заходилъ къ Ивану Трофимовичу за полученіемъ присылавшихся изъ деревни за Александра Прибыльскаго денегъ; иногда я заходилъ къ нему одинъ, иногда съ Прибыльскимъ. Почти каждый разъ я заставалъ Братчика валяющимся на диван, стонущимъ и охающимъ. Страшныя боли не мшали ему, однако, каждый разъ поражать меня своими нарядами: то онъ лежалъ въ турецкомъ халат, феск и туфляхъ, то былъ наряженъ въ венгерку съ массою шнурковъ и пуговицъ, то на немъ было надто нчто въ род татарской одежды, съ татарской шапочкой на голов; разъ я даже засталъ его въ монашескомъ подрясник и послушнической шапочк на голов. Этотъ вчный маскарадъ сдлался уже непреодолимой потребностью этого ярмарочнаго героя изъ дворянъ. У него вошла въ плоть и въ кровь привычка ходить ряженымъ и притомъ ряженымъ не только по костюму, но и по нравственности. Нигд я не видалъ большаго противорчія между словомъ и дломъ, какъ въ жизни Братчика, нигд лицемріе не было такъ развито, какъ у него. Онъ постоянно игралъ какую-то роль и жилъ внутри себя жизнью совсмъ несхожею съ этою ролью. Любимою его ролью была роль «широкой русской натуры», а между тмъ основной чертой его характера было сухое «себ на ум» завзятаго себялюбца: онъ могъ прокутить имнія, крпостныхъ, деньги, но прокутить только на себя, на свои прихоти, на свой разгулъ и не вслдствіе широкаго размаха натуры, а вслдствіе чудовищныхъ развращенности и распущенности, стоившихъ большихъ денегъ; гд можно было надуть, утянуть, обойтись безъ затраты денегъ, тамъ онъ дйствовалъ не хуже любого барышника; какъ онъ умлъ обирать людей — это знали въ былыя времена его хористы и хористки и т несчастныя личности, которыхъ онъ, нисколько не стсняясь своей ролью, цлыми фурами возилъ на ярмарки, какъ товаръ. Ничего этого, конечно, не понимали и не желали понимать Maремьяны, прикомандировавшіяся добровольно къ этимъ развалинамъ умирающаго Адониса. Он почти неотлучно пребывали при немъ и, несмотря на его брюзжаніе, иногда просто на площадную ругань, покорно и заботливо услуживали ему. Он видимо были вполн довольны и счастливы одною возможностью вертться около этой «знаменитости», даже не спрашивая себя, въ чемъ была его извстность, въ чемъ была его слава, въ томъ ли, что онъ всю жизнь билъ баклуши, въ томъ ли, что пускалъ по-міру крпостныхъ, въ томъ ли, наконецъ, что онъ не стыдился торговать собою и продавать другихъ? Объ этомъ он даже не задумывались и сдлались покорными холопками того, кто не полнился обратить ихъ въ своихъ холопокъ. Одна Аксинья относилась скептически къ Братчику: для нея онъ былъ просто презрнной руиной изношеннаго мужчины, и она третировала его съ непозволительной грубостью.

— Ну, куда лзете, коли ужъ Богъ убилъ!.. — прикрикивала она на него, если онъ задумывалъ куда-нибудь хать.

— Волю взяла, волю взяла!.. Охъ, выгнать нтъ силъ, — жаловался онъ на нее, но не гналъ ея. — Она двка здоровая, гд же найдешь другую? — объяснилъ онъ. — А за мной уходъ нуженъ. Не на Маремьянъ же положиться, стрекотать только умютъ…

Дйствительно, Аксинья годилась не для одного «стрекотанія», она была для него и сидлкой, и фельдшеромъ и, можеть-быть, чмъ-нибудь еще.

Занятый однимъ-собою, одними своими недугами, онъ почти не интересовался тмъ, какъ идетъ ученіе Прибыльскаго. Когда я начиналъ говорить объ этомъ, онъ замчалъ:

— Оболтусъ онъ. Драть ихъ надо, прохвостовъ. Охъ, плохо, когда не дерутъ! Въ наше время не церемонились съ ними! Штаны долой и дерутъ, бывало…

— Онъ учится очень хорошо, способности большія, — пояснялъ я.

— Знаетъ черезчуръ много! Да!

— Ну, знаніе не бда.

— Да вы о чемъ? О наук? Охъ, я не о томъ! Носъ везд суетъ. Вотъ я о чемъ. Везд подглядитъ, подслушаетъ. Тоже дворня наплела Богъ всть чего. Прохвосты! И мать, дура, тоже разную чепуху городила… Вотъ-вотъ кавардакъ въ голов и произошелъ… Почтенія къ старшимъ нтъ. Въ свой носъ дуетъ, паршивецъ!

Онъ поворачивался ко мн обрюзгнувшимъ, жёлчнымъ лицомъ…

— Замчали, какъ онъ на все смотритъ? Охъ, на лиц усмшечка, критикуетъ. Охъ, былъ бы я здоровъ, написалъ бы я ему критику, такъ, что сидть бы съ недлю не могъ. Лучше нтъ этой критики… Вотъ недлю у меня только жилъ, а чуть не избилъ я его. Говорю я вамъ, что все въ свой носъ дуетъ. Эхъ, ныншняя молодежь!.. — Чего мы ждемъ?.. чего ждемъ?.. Нигилятина пошла, отрицаютъ все… Слышали, можетъ, семиспальныя кровати завели. Это комуна! Вы присмотритесь, что длается, что говорится, авторитеты къ чорту, власти не нужны, мужика и того не смй пороть, а ужъ о молодежи нечего и говорить — пальцемъ не тронь… А я бы имъ горяченькихъ всыпалъ, перестали бы отрицать, почесались бы небось…