Пушкин в Михайловском
Шрифт:
Пушкин стал много спокойнее и за все это время один только раз помянул Воронцова в письме: «Приехал граф Воронцов? Узнай и отпиши мне, как отозвался он обо мне в свете, — а о другом мне и знать не нужно». Вряд ли и Лев мог догадаться, о чем идет речь в конце этой фразы; это была странная, но и понятная потребность — написать только хотя б для себя то самое, о чем должен со всеми молчать и что в зимние синие сумерки открыл лишь одному человеку. Но Пущин умеет хранить секреты! Он писал из Москвы: «Много знакомых твоих и любопытных о тебе расспрашивают. Я по возможности удовлетворяю их любопытству». И Пушкин читал и улыбался этому очаровательно-понятному выражению: «по возможности»… А в другом письме,
Пушкин был твердо уверен, что обещание не будет нарушено: не говорить особенно Вяземским… Но как же ему пришлось рассердиться, когда вслед за тем он получил письмецо и от самой княгини Веры! Она писала о смерти их сына Николеньки и о болезни мужа, но тут же, в свойственном ей стиле прозрачных намеков, разделяла то самое его беспокойство, которое доверил он Пущину…
Итак, его тайна, о которой, быть может, догадывалась она и раньше, полностью теперь для нее подтвердилась.
Что дружба? Легкий пыл похмелья…
Пушкину было обидно за Пущина. Беглый набросок стихов, где вылились чувства после заезда друга в Михайловское… Теперь так и остался он лежать незаконченным. Но четыре горькие строчки о дружбе, написанные им без всякой мысли о Пущине, он велел теперь брату тиснуть в своей книге стихов, впрочем, тотчас же и зачеркнув это указание.
Как бы то ни было, переписка обоих друзей надолго оборвалась… Самой же княгине Пушкин ответил сдержанно-просто: «Пущин напрасно рассказал вам о моем беспокойстве и о моих предположениях, которые оказались ошибочными». Он никак определительнее не выразился, она должна была понять и так, ибо он отвечал на ее же намеки. Но непосредственно затем продолжал и об Одессе: «У меня нет никаких сношений с Одессой. Мне совершенно ничего не известно, что там происходит».
Тут все было правда. Сношений с Одессою не было, но зато только что он получил короткую ожидаемую весточку из Белой Церкви, что третьего марта родилась у Елизаветы Ксаверьевны дочь, названная при крещении Софьей, и что все обошлось благополучно.
Пушкин этого известия ждал, и все же оно поразило его своей внезапностью. Итак, все завершилось!.. Ему было странно глядеть на эти скупые ровные строки и видеть сквозь них — живыми, далеко — мать и ребенка. Как часто вставала эта картина в тревожном его воображении, и как все это было, в сущности, просто!
Он сидел у стола неподвижно, зажатые пальцы его были холодны, в груди горячо, а в голове между тем возникали и погасали слова, доселе никогда не произносившиеся: «София Пушкина…» Он хотел улыбнуться, но при первом этом легком движении непроизвольная судорога пробежала по лицу его, и он широко втянул в себя воздух: дочь его будет именоваться и возрастать графиней Софиею Воронцовой!
Он рознял пальцы и схватил перо, валявшееся на столе, как бы инстинктивно ища в нем привычной точки опоры. Но как и тогда, при первом известии осенью, он ничего не мог написать ныне рожденному младенцу. «Когда б ты родилась» — и уронил руку, смазав строку. «Когда б родилась ты» — и зачеркнул, бросив перо…
«Когда б ты родилась при мне» — «Когда б родилась ты моею»… Может быть, так, может, иначе, но он не мог даже закончить строки. Мог ли он говорить о ней так и так ее называть? Невозможное в жизни не укладывалось
и в слова.Острое волнение это было, однако, коротким, почти что мгновенным. Записку он разорвал и вышел на воздух. Был полдень, безветренно, и влажное солнце весны заливало снега.
Глава четырнадцатая Барон
«Маша поспешила вниз в том же платье, в котором вошла в свою светлицу. Она отворила дверь и оцепенела!.. На скамье, подле Онуфрича, сидел мужчина небольшого росту, в зеленом мундирном сюртуке; то самое лицо устремило на нее взор, которое некогда видела она у черного кота. Она остановилась в дверях и не могла идти далее. „Подойди поближе, — сказал Онуфрич, — что с тобою сделалось?“ — „Батюшка! Это бабушкин черный кот“, — отвечала Маша, забывшись и указывая на гостя, который странным образом повертывал головою и умильно на нее поглядывал, почти совсем зажмурив глаза. „С ума ты сошла! — вскричал Онуфрич с досадою. — Какой кот? — Это Г. Титулярный Советник Аристарх Фалалеич Мурлыкин, который делает тебе честь и просит твоей руки“.
При сих словах Аристарх Фалалеич встал, плавно выступая, приблизился к ней и хотел поцеловать у нее руку. Маша громко закричала и подалась назад. Онуфрич с сердцем вскочил со скамейки. „Что это значит? — закричал он. — Эдакая ты неучтивая; точно деревенская девка!..“ Однако ж Маша его не слушала. „Батюшка, — сказала она ему вне себя, — воля ваша! Это бабушкин черный кот! Велите ему скинуть перчатки; вы увидите, что у него есть когти“. С сими словами она вышла из комнаты и убежала в светлицу.
Аристарх Фалалеич тихо что-то ворчал себе под нос. Онуфрич и Ивановна были в крайнем замешательстве; но Мурлыкин подошел к ним, все так же улыбаясь. „Это ничего, сударь, — сказал он, сильно картавя, — ничего, сударыня, прошу не прогневаться! Завтра я опять приду; завтра дорогая невеста лучше меня примет“. После того он несколько раз им поклонился, с приятностию выгибая круглую свою спину, и вышел вон. Маша смотрела из окна и видела, как Аристарх Фалалеич сошел с лестницы и, тихо передвигая ноги, удалился; но, дошед до конца дома, он вдруг повернул за угол и пустился бежать как стрела. Большая соседская собака, с громким лаем, во всю прыть кинулась за ним, однако не могла его догнать».
Шла страстная неделя, а с нею весна. Пушкин все больше настраивался на скорый приезд к нему Дельвига: «Меня его лень уже издали заражает». Няня говела одна, Пушкин не поддался на ее уговоры. Она звала его в монастырь хотя бы на благовещенье, но он, смеясь, отвечал:
— Нынче и птица гнезда не вьет, а я буду трудиться — говеть!
И предпочел в этот праздник остаться в постели с новою повестью Погорельского «Лафертовская маковница» в только что полученных «Новостях литературы». Волшебная повесть эта с бабкой-колдуньей и ее черным котом ему очень нравилась, и он провалялся до самого обеда, вскочив неодетый и встретив говевшую няню громким мурлыканьем…
Это был уже второй кот, который его так пленял. Недавно совсем хвалил он брату в письме басню Измайлова:
Вы любите кота?
Любите: он ведь сирота…
Так и новым котом Погорельского он был положительно восхищен и излил это брату: «Душа моя, что за прелесть бабушкин кот! Я перечел два раза и одним духом всю повесть, теперь только и брежу Трифоном Фалалеичем Мурлыкиным. Выступаю плавно, зажмуря глаза, повертывая голову и выгибая спину». Он перепутал имя кота, но, и впрямь заразившись ухватками титулярного советника Мурлыкина, на пасхе христосовался в Тригорском не иначе, как подражая ему — мягко картавя и даже не снимая перчаток: