Пушкин в жизни: Систематический свод подлинных свидетельств современников

В конце октября 1826 г. Веневитинов переехал в Петербург, – может быть, спасаясь от безнадежной своей любви. Поступил на службу в Азиатский департамент министерства иностранных дел. Он был вообще слабого здоровья. При въезде в Петербург он по недоразумению был арестован и двое суток провел в сырой гауптвахте. Это еще больше подорвало его здоровье. Директор Азиатского департамента, когда ему представлялся Веневитинов, был поражен его болезненным видом и сказал:

– У него смерть в глазах, он скоро умрет.

Веневитинов вошел в колею светской петербургской жизни, делал визиты, ездил на вечера и балы; в то же время много писал; заботился о журнале, приглашал сотрудников, посылал в Москву ободряющие письма. В начале марта, на балу у Ланских, во флигеле дома которых жил Веневитинов, он, разгоряченный танцами, в одном фраке перебежал по двору к себе во флигель, простудился и 15 марта умер. Ему не было еще двадцати двух лет. Смерть его произвела на всех потрясающее впечатление. Дельвиг писал Пушкину: «…знаю, смерть его должна была поразить тебя. Какое соединение прекрасных дарований с прекрасною молодостью!» Шестидесятилетний И. И. Дмитриев писал в эпитафии:

Здесь юноша лежит под хладною доской,Над нею роза дышит,А старость дряхлою рукойЕму надгробье пишет.

На могильной доске Веневитинова вырезан был стих из стихотворения его «Поэт и друг»: «Как знал он жизнь, как мало жил!»

Михаил Петрович Погодин (1800–1875)

Выдающийся историк, журналист и публицист. Отец его был калужский крепостной крестьянин графов Салтыковых, много лет был у своих господ доверенным домоправителем и в 1806 г. получил со всем семейством вольную. После этого служил в Москве канцеляристом. Был, по-видимому, человек состоятельный: имел возможность отдать сына в гимназию. По окончании гимназии Михаил Петрович поступил в университет. Здесь он заинтересовался русской историей. Окончил курс в 1823 г., через год защитил магистерскую диссертацию «О происхождении Руси», имеющую крупные научные достоинства. С 1826 г. стал читать в университете всеобщую историю. В то же время писал повести, драмы. С 1827 по 1830 г. стоял во главе журнала «Московский вестник», бывшего органом московского кружка шеллингианцев. Отдел русской истории находился в руках Погодина, который вел обстоятельные обзоры исторических новостей. В журнале Пушкин поместил более 30 своих стихотворений. Вследствие своей серьезности журнал успеха в публике не имел. В 1835 г. Погодин получил в Московском университете кафедру русской истории. Напечатал ряд работ по русской истории, из которых некоторые имели большие научные достоинства. В сороковых и пятидесятых годах издавал журнал «Москвитянин», бывший представителем официальной казенной народности, провозглашавшей «гниение Запада» и ведший яркую полемику с «западниками».

У Погодина было некрасивое лицо с очень большим, губастым ртом, тяжелые, медвежьи приемы, грубоватая манера обращения. Славился он феноменальной скупостью, журнальным своим сотрудникам за статьи ничего не платил, любил даровщинку, любил не дать или хотя бы не додать; выпустить деньгу из рук для него было очень тяжело, хотя бы он и знал, что впереди будут барыши. Однако доступен был и великодушным порывам. В 1830 г., перед женитьбой Пушкина, усердно добывал ему денег, не раз оказывал очень крупную материальную поддержку Гоголю. Но каждое свое одолжение он, как кулачок-мужичок, четко записывал в памяти и ждал благодарности в размерах, точно соответствующих одолжению. И в жизни, и в дневниках проявлялся с простодушной откровенностью, иногда переходившей почти в цинизм. С. М. Соловьев про него пишет: «Есть много людей, которые так же самолюбивы и корыстолюбивы, как Погодин, но не слывут такими потому, что у Погодина душа нараспашку: что другой только подумает, Погодин скажет; что другой скажет, Погодин сделает. Другие скрывают свое корыстолюбие, Погодин же сам признается, что он корыстолюбив, и жалуется: «Вот люди! Имей какой-нибудь недостаток, так уж они и привяжутся к нему, и никогда не будешь ты у них порядочным человеком, хотя бы при этом недостатке имел и большие достоинства». Но в том-то и дело, что у Погодина не было больших достоинств, хотя и было достоинство, довольно редкое в русском человеке, – смелость. Смелым бог владеет, – авось! – и идет напролом. Смел он на доброе дело, например написать правду о делах управления и подать ее в руки царю; смел и на то, чтобы сейчас же попросить денег у правительства, которое знает, что он богат, и тем обнаружить свое корыстолюбие, потерять уважение, приобретенное было смелым добрым делом; смел и на то, чтобы, будучи в Брюсселе, зайти к Лелевелю (знаменитый польский революционер), засвидетельствовать ему свое уважение; смел и на то, чтобы надуть человека, имеющего значение в обществе, человека, следовательно, опасного; смел на то, чтоб обругать своего противника печатно без соблюдения приличий; смел на то, чтоб вредить врагу всякими средствами. Поведение его оскорбляло своим цинизмом и нравственным неряшеством». Характер Погодина отражался и в стиле его писаний. Стиль этот Герцен метко характеризует так: «Шероховатый, неметеный стог, грубая манера бросать корноухие, обгрызанные ошметки и нежеваные мысли». Лекции его не были блестящи. Благодушный И. А. Гончаров вспоминает: «Читал он скучно, бесцветно, монотонно и невнятно, но был очень щекотлив, когда замечал в ком-нибудь невнимание к себе. Чуть кто-нибудь из слушателей шепнет соседу слово, спросит, который час, он, – бог его знает, как, – непременно поймает и обратится с вопросом: «Г-н такой-то! Позвольте спросить, какое последнее слово я сейчас сказал?» – «Вы изволили говорить о том, – начинает тот заискивающим голосом, – как Валленштейн двинулся с войском…» – «Нет, одно последнее слово скажите». Тот, конечно, молчал, и Погодин продолжал читать. Этого рода выговоры были среди скучной лекции маленьким развлечением для всех – посмотреть в лицо сконфуженного товарища. У Погодина было кое-что напускное – и в характере его, и во взгляде на науку. Мы чуяли, что у него внутри меньше пыла, нежели сколько он заявлял в своих исторических ученых и патриотических настроениях, что к пафосу он прибегал ради поддержания тех или других принципов, а не по импульсу искренних увлечений».

С Пушкиным Погодин познакомился осенью 1826 г., вскоре после приезда Пушкина в Москву из ссылки. Отношения между ними установились очень хорошие и оставались такими до самой смерти Пушкина. Пушкин поддерживал погодинский «Московский вестник» и привлекал к нему сотрудников; с большим, малопонятным одобрением относился к повестям и драматическим изделиям Погодина, находил, например, что его трагедия «Марфа-Посадница» имеет «европейское высокое достоинство» и многие сцены признавал достойными… Шекспира. Хлопотал за Погодина в цензуре, старался устроить ему денежное вспомоществование для поездки за границу и т. п. В 1831 г. писал Плетневу: «Погодин очень, очень дельный и честный молодой человек, истинный немец по чистой любви своей к науке, трудолюбию и умеренности». Погодин со своей стороны с большим уважением и любовью относился к Пушкину, добывал ему, как указано, денег. Ф. И. Буслаев вспоминает, как Погодин сообщил им, студентам, о смерти Пушкина: «Приходит Михаил Петрович, весь взволнованный, бледный, измученный, сам не свой, – едва можно узнать его, точно после тяжкой болезни. Садится на кафедру и в течение нескольких минут не может промолвить ни слова; наконец, задушаемый рыданиями, передает нам о великом бедствии, постигшем Россию: Пушкина не стало; он помер!»

Степан Петрович Шевырев (1806–1864)

Из дворян Саратовской губернии. В 1822 г. окончил московский университетский Благородный пансион и поступил на службу в московский архив министерства иностранных дел, где служили умственные сливки московской молодежи – Веневитинов, братья Киреевские, Мельгунов и другие («архивные юноши»). Был членом кружка Раича. Сошелся с Погодиным и состоял с ним в самой тесной дружбе до смерти. Сотрудничал в органе московских шеллингианцев «Московском вестнике», был ближайшим помощником редактора Погодина, печатал свои стихи, статьи, переводы. В 1829 г. уехал в Италию в качестве воспитателя сына княгини З. А. Волконской и пробыл там до 1832 г. За границей много и усидчиво изучал иностранную литературу, особенно итальянскую. С 1834 г. стал профессором Московского университета. Читал лекции по истории и теории поэзии, где проводил новые для того времени принципы сравнительно-исторического изучения поэзии. Впоследствии читал историю русской словесности, преимущественно древней. В сороковых годах оформился в ярого «славянофила» казенного пошиба. С. М. Соловьев вспоминает: «Шевырев богатое содержание умел превратить в ничто, изложение богатых материалов умел сделать нестерпимым для слушателей фразерством и бесталанным проведением известных воззрений. Тут-то услыхали мы бесконечные фразы о гниении Запада, о превосходстве Востока, русского православного мира. Однажды после подобной лекции Шевырева, окончившейся страшной трескотней в прославлении России, один студент-поляк подошел ко мне и спросил: «Не знаете ли, сколько Шевырев получает лишнего жалованья за такие лекции?» Так умел профессор сделать свои лекции казенными. По натуре это был добрый человек, не ленивый сделать добро, оказать услугу, готовый и трудиться много; но эти добрые качества заглушались страшною мелочностью, завистливостью, непомерным самолюбием и честолюбием и вместе способностью к лакейству; самой грубой лести было достаточно, чтобы вскружить ему голову и сделать его полезным орудием для всего; но стоило только немного затронуть его самолюбие, и этот добрый, мягкий человек становился зверем, готов был вас растерзать и действительно растерзывал, если жертва была слаба; но если выставляла сильный отпор, то Шевырев долго не выдерживал и являлся с братским христианским поцелуем».

Пушкин познакомился с Шевыревым в конце 1826 г., когда приехал в Москву из псковской ссылки. С большим одобрением относился к поэтическим произведениям Шевырева, например, стихотворение его «Мысль» находил «одним из замечательнейших стихотворений текущей словесности»; по поводу статей Шевырева в «Московском вестнике» писал Погодину: «…пора уму и знаниям вытеснить Булгарина и Федорова»; некоторые «опыты» Шевырева признавал достойными стать наряду с лучшими статьями английских «Обозрений». В веселые минуты, однако, не прочь был над ним посмеяться. Шевыряев был слаб на вино, и как немного охмелеет, то сейчас же растает и начинает говорить о любви, о согласии, братстве и о всякого рода сладостях; в молодости иногда у него это выходило хорошо. Однажды Пушкин, слушая пьяно-восторженные речи его о любви, воскликнул:

– Ах, Шевырев, зачем ты не всегда пьян!

«Шевырев, – рассказывает Н. С. Тихонравов, – с жадностью прислушивался к задушевным домашним импровизациям Пушкина о поэзии и искусстве, из них он хотел извлечь материалы для теории поэзии. «Беседы с Пушкиным о поэзии и русских песнях, – говорил Шевырев, – чтение Пушкиным этих песен принадлежит к числу тех плодотворных впечатлений, которые содействовали образованию моего вкуса и развитию во мне истинных понятий о поэзии».

Иван Васильевич Киреевский (1806–1856)

Один из основателей славянофильства. Сын Авдотьи Петровны (по второму мужу) Елагиной. Вместе с матерью и братом владел 1500 душ. Служил в московском архиве иностранной коллегии («архивный юноша»), был последователем шеллинговой философии. В 1832 г. начал издавать журнал «Европеец», к которому привлек лучших тогдашних писателей. Пушкин, постоянно мечтавший о хорошем журнале в России, писал Языкову: «Поздравляю всю братью с рождением «Европейца». Готов с моей стороны служить вам чем угодно, прозой и стихами, по совести и против совести». Но журнал был запрещен на втором номере за статью Киреевского «XIX век». В статье провозглашалось всемирно-историческое будущее России, но непременным условием этого признавалось усвоение современного европейского романтического религиозного настроения и указывалось на отрешенность русского прошлого от общего хода всемирно-исторического развития вследствие недостатка у нас духовной античной культуры. Бенкендорф по поводу этой статьи писал министру народного просвещения князю Ливену: «Его величество изволил найти, что статья сия есть не что иное, как рассуждение о высшей политике, хотя в начале оной сочинитель и утверждает, что говорит не о политике, а о литературе. Но стоит обратить только некоторое внимание, чтобы видеть, что сочинитель, рассуждая будто бы о литературе, разумеет совсем иное; что под словом «просвещение» он понимает свободу, что «деятельность разума» означает у него революцию, а «искусно отысканная середина» не что иное, как конституция». Пушкин писал И. И. Дмитриеву: «Журнал «Европеец» запрещен вследствие доноса. Киреевский, добрый и скромный Киреевский представлен правительству сорванцом и якобинцем. Все здесь надеются, что он оправдается и что клевета будет изоблечена». Цензор, пропустивший статью, был подвергнут взысканию, и Киреевский признан «человеком неблагомыслящим и неблагонадежным».

Киреевский был человек исключительной душевной красоты, о нем с глубочайшим уважением отзывались даже такие идейные его враги, как Грановский и Герцен. Герцен рассказывает: «Киреевский, расстроивший свое состояние «Европейцем», уныло почил в пустыне московской жизни; ничего не представлялось вокруг, – он не вытерпел и уехал в деревню, затая в груди глубокую скорбь и тоску по деятельности. И этого человека, твердого и чистого, как сталь, разъела ржа страшного времени. Через десять лет он возвратился в Москву из своего отшельничества мистиком и православным».

Петр Васильевич Киреевский (1808–1856)

Брат предыдущего, тоже славянофил. Выдающийся собиратель русских народных песен. Пушкин сам очень интересовался народными песнями, записывал их и собирался совместно с Соболевским издать сборник. Но, отвлеченный другими работами, отказался от издания, а записанные им песни в 1833 г. передал Киреевскому. В сороковых годах Киреевский показывал свое собрание песен Буслаеву и сказал:

– Вот эту пачку дал мне сам Пушкин и при этом сказал: «Когда-нибудь от нечего делать разберите-ка, которые поет народ и которые смастерил я сам». Сколько я ни старался разгадать эту загадку, никак не мог сладить. Когда это мое собрание будет напечатано, песни Пушкина пойдут за народные.