Пушкин в жизни: Систематический свод подлинных свидетельств современников

В 1833 г., находясь в Крыму, Габбе сошел с ума. Веригин ставит это в связь с вопросом, который ему задала бывшая придворная дама княгиня Голицына: «Да знаете ли вы, почему об вас так хотят знать, знаете ли вы, чей вы сын?» (по всему судя, можно думать, что он был сыном великого князя Константина). Габбе дано было разрешение уехать для лечения за границу, «с тем чтобы впредь не въезжать в Россию, о чем предписать всем полициям». Дальнейшая судьба его неизвестна. Габбе немножко писал. Поместил в «Московском телеграфе» несколько статей и стихотворений. Его книга «Биографическое похвальное слово г-же Сталь-Гольштейн» (1822 г.) вызвала очень одобрительную рецензию князя Вяземского.

Иван Иванович Дмитриев (1760–1837)

Известный поэт карамзинской школы, автор сентиментальных песенок (популярнейший в свое время романс «Стонет сизый голубочек»), басен и бытовых сатир («Чужой толк», «Модная жена»). В 1810–1814 гг. – министр юстиции. Вышедши в отставку с чином действительного тайного советника, остальную жизнь почти безвыездно прожил в Москве. С 1805 г. ничего уже не писал. В заслугу ему ставится, что он придал стихотворному языку легкость и плавность, освободив его от тяжелых и устарелых форм, и явился таким же преобразователем русского стихотворного языка, как Карамзин – прозаической речи. В молодости Пушкин относился к его литературной деятельности с почтением, но очень уже скоро освободился от такого отношения и в 1824 г. писал Вяземскому по поводу его статьи о Дмитриеве: «Что такое Дмитриев? Все его басни не стоят одной хорошей басни Крылова, все его сатиры – одного из твоих посланий, а все прочее – первого стихотворения Жуковского». В бытность поэта Языкова в Тригорском Пушкин потешался над пустопорожней моралью Дмитриевских басен, сочиняя вместе с Языковым пародии на них в таком роде:

Над лебедем желая посмеяться,Гусь тиною его однажды замарал.Но лебедь вымылся и снова белым стал.Что делать, если кто замаран?.. Умываться.

С самим Дмитриевым Пушкин всю жизнь поддерживал хорошие отношения и, бывая в Москве, посещал его. Дмитриев, в общем, с большим одобрением относился к поэзии Пушкина с самых ранних его поэтических начинаний, о чем сам Пушкин вспоминает в «Евгении Онегине: «И Дмитриев не был наш хулитель» (повторение выражения самого Дмитриева в его «Послании английского стихотворца Попа к д-ру Арбутноту»: «Свифт не был мой хулитель»). Однако к «Руслану и Людмиле», как сообщает сам Пушкин, Дмитриев отнесся с резким порицанием, не видел в поэме ни мысли, ни чувства, а только чувственность и характеризовал ее так: «Мать дочери велит на эту сказку плюнуть». Как человека современники характеризуют Дмитриева так: «Доживая свой век в Москве, И. И. Дмитриев, по наружности своей, сохранял приличную важность. Высокий ростом, осанистый, величавый в походке, в тоне голоса и во всех приемах, он напоминал собою бывшего министра. Всегда в светло-коричневом или светло-синем фраке со светлыми металлическими пуговицами, в рыжем парике огромных размеров, с завитыми буклями в три яруса, в коротеньких панталонах в обтяжку, в черных шелковых чулках и башмаках с золотыми пряжками. Говорил он басом, очень плавно и протяжно, подчеркивая слова, на которые ему хотелось обратить внимание слушателей. Впечатление от него еще усиливалось славой известного в свое время писателя. Но он был заманчив только издалека. Кто узнавал его близко, тот много разочаровывался. Он был скуп и одевал людей своих дурно, кормил еще хуже. Поступал с ними, как степной помещик; при самом малейшем проступке или потому только, что сам вспылил, тотчас прибегал к расправе. Со знакомыми обращался двулично. За глаза не щадил никого, а в глаза казался каждому чуть не другом. Раз, посреди гостей своих, он описывал Погодина самыми черными красками, называл его и подлецом, и пронырой, и говорил, что удивляется людям, которые принимают к себе такого человека. Вдруг, как нарочно, приезжает Погодин. Все в смущении и ожидали истории… Ничего не бывало. Дмитриев вскочил с места, протянул дружески руку к вошедшему гостю, упрекая его, что давно не навещал старого знакомого… Этим Дмитриев много терял в общем мнении: люди почтенные, имеющие право на уважение, отставали от него; мелкие стихоплеты, писатели, ничтожные по уму и образованию, всякий сброд наполняли его гостиную. Зато он и тешился над ними, как хотел».

Князь Петр Иванович Шаликов (1768–1852)

Грузин по происхождению. Бездарный поэт, служивший всеобщим посмешищем, до конца жизни писавший слащаво-сентиментальные стишки в карамзинском стиле; издатель «Дамского журнала»; в течение двадцати пяти лет был также редактором «Московских ведомостей». Агент Третьего отделения М. Я. фон Фок писал в 1826 г. Дибичу: «Князь Шаликов с давнего времени служит предметом насмешек для всех, занимающихся литературою. В пятьдесят лет он молодится, пишет любовные стихи, влюбляется и принимает эпиграммы за похвалы. Место редактора «Московских ведомостей» получил он по протекции Ив. Ив. Дмитриева, которому он служит предметом насмешек под веселый час. Этот князь Шаликов не имеет никаких сведений для издавания политической газеты и даже лишен природной сметливости». Чрезвычайно чувствительный певец в стихах, Шаликов в жизни был человеком злым и раздражительным. «Буйный, необузданный, без правил и без нравственности», – отзывается о нем современник. Говорил он всегда плавно, с нежной интонацией голоса, любил эротические разговоры, прикрытые дразнящей завесой скромности. Уже незадолго до смерти он прогуливался по Тверскому бульвару, еле передвигая от дряхлости ноги, но все по-прежнему рассматривал в лорнет встречавшихся дам и восклицал: «Ах, какая хорошенькая!» Всегда был одет, как куколка, подкрашен, накрашен, затянут и терпеть не мог напоминаний о старости.

Пушкин, конечно, относился к Шаликову с насмешкой и отрицанием. Но однажды ему вздумалось сделать Шаликову приятное. В 1825 г. вышла в свет первая глава «Онегина» с помещенным впереди «Разговором книгопродавца с поэтом». В «Разговоре» были такие стихи:

Глаза прелестные читалиМеня с улыбкою любви;Уста волшебные шепталиМне звуки сладкие мои…Но полно! в жертву им свободыМечтатель уж не принесет;Пускай их Шаликов поет,Любезный баловень природы.

Вяземскому Пушкин писал: «Ты увидишь в «Разговоре» мадригал Шаликову. Он милый поэт, человек, достойный уважения, и надеюсь, что искренняя и полная похвала с моей стороны не будет ему неприятна. Он именно поэт прекрасного пола; у него много заслуг перед ним, и я очень доволен, что изъяснился о том всенародно». По поводу приведенных стихов Шаликов поместил в своем «Дамском журнале» стихотворение «К А. С. Пушкину на отречение петь женщин»:

…наш любезный сибаритТалантом, чувством, песнопеньемЛишь только женщин отбранит,Как вдруг невольно, с восхищеньем,О ножках, лучшей красотеРоскошно-томного Востока,Своей прелестнейшей мечте,Воспомянув, в мгновенье окаУ ножек с лирою златой…

Пушкин узнал о стихах Шаликова от Вяземского и с удивлением спрашивал: «Неужто он обижается моими стихами? Вот уж тут-то я невинен, как барашек! Спросите у братца Леона: он скажет вам, что, увидев у меня имя князя Шаликова, он присоветовал мне заменить его Батюшковым, я было и послушался, да стало жаль, и я смело восстановил Шаликова». В последующих изданиях вместо «Шаликов» Пушкин поставил «юноша».

Весной 1827 г. Пушкин, Баратынский и другие завтракали у Погодина. Кто-то рассказал случай из домашней жизни Шаликова. Пушкин совместно с Баратынским изложили этот случай в таких стихах:

Князь Шаликов, газетчик наш печальный,Элегию семье своей читал,А козачок огарок свечки сальнойВ руках со трепетом держал.Вдруг мальчик наш заплакал, запищал.«Вот, вот с кого пример берите, дуры! –Он дочерям в восторге закричал. –Откройся мне, о, милый сын натуры,Ах, что слезой твой осребрило взор?»А тот ему в ответ: «Мне хочется на двор!»

Шаликов относился к Пушкину с неизменным восхищением и даже обожанием. Еще в 1822 г. он приветствовал Пушкина в «Новостях литературы» двустишием «К портрету А. С. Пушкина»:

Талант и чувства в нем созрели прежде лет,Овидий наш, он стал ко славе Муз поэт.

По возвращении из Арзрума Пушкин посетил в Москве дядюшку своего Василия Львовича. У него сидело несколько человек гостей, в их числе Шаликов. Пушкин стал рассказывать о своей поездке. Шаликов присел к столу, стал писать и потом сказал Пушкину:

– Недавно был день вашего рождения, Александр Сергеевич. Я подумал, что никто не воспел такого знаменитого дня, и написал вот что:

К А. С. ПушкинуВ день рожденияКогда рождался ты, – хор в Олимпийском миреСредь небожителей пророчески воспел:Младенца славный ждет удел,– Пленять сердца игрой на лире.

Пушкин прочитал, пожал Шаликову руку, и не знакомя присутствующих с творением своего поклонника, положил листок в карман.

Дмитрий Владимирович Веневитинов (1805–1827)

Поэт пушкинской поры. Из старинной и богатой дворянской семьи. Получил блестящее образование, знал новые языки, греческий и латинский. Девятнадцати лет окончил Московский университет и поступил в московский архив коллегии иностранных дел – учреждение, в котором служила самая блестящая и интеллигентная молодежь Москвы. Он был человек исключительной одаренности: поэт, музыкант, композитор; это соединялось у него с серьезным философским умом, легко себя чувствовавшим среди отвлеченнейших систем, что так редко бывает у художников. Горячо увлекался Шеллингом, был членом и секретарем основанного князем В. Ф. Одоевским «Общества любомудрия» и играл в нем первенствующую роль. С Пушкиным Веневитинов познакомился в 1826 г., через три дня по приезде Пушкина в Москву из ссылки, у Соболевского, где Пушкин читал своего «Бориса Годунова». Затем Пушкин читал «Годунова» у Веневитиновых, в их доме в Кривоколенном переулке близ Мясницкой. Они часто виделись, между прочим, у княгини 3. А. Волконской, в которую юноша Веневитинов был влюблен глубоко и безнадежно. Веневитинов с друзьями задумали издание журнала «Московский вестник». Основной задачей журнала было создание у нас научной эстетической критики на началах немецкой умозрительной философии и привитие общественному сознанию убеждения о необходимости применять философские начала к изучению всех наук и искусств. Пушкин согласился примкнуть к журналу, но без большого увлечения. Философские вкусы «любомудров» были ему глубоко чужды. Он писал Дельвигу в Петербург: «…Бог видит, как я ненавижу и презираю немецкую метафизику; да что делать? Собрались ребята теплые, упрямые; поп свое, а черт свое. Я говорю: господа, охота вам из пустого в порожнее переливать, все это хорошо для немцев, пресыщенных уже положительными познаниями, но мы… «Московский вестник» сидит в яме и спрашивает: веревка вещь какая? А время вещь такая, которую с никаким «Вестником» не стану я терять. Им же хуже, если они меня не слушают».