Пушкин в жизни: Систематический свод подлинных свидетельств современников

Чем была вызвана эта перемена отношения к Геккеренам? Император писал в Рим брату своему Михаилу: «Порицание поведения Геккерена справедливо и заслуженно; он точно вел себя, как гнусная каналья. Сам сводничал Дантесу в отсутствие Пушкина, уговаривал жену его отдаться Дантесу, который будто к ней умирал любовью». Если это было и так, то все-таки подобного частного обстоятельства было слишком мало, чтобы потребовать отозвания Геккерена из России. Щеголев думает, что причиной перемены отношения Николая к Геккерену было предполагаемое участие Геккерена в посылке Пушкину ноябрьского пасквиля, задевавшего доброе имя и самого императора; ознакомившись после смерти Пушкина с пасквилем и получив какие-то доказательства об авторстве Геккерена, император пришел в бешенство и потребовал от голландского правительства убрать своего посла. Может быть, были и такие мотивы, хотя трудно предположить, чтобы Бенкендорф посмел в ноябре скрыть от императора оскорбительный для него пасквиль и показать только после смерти Пушкина. Однако странным образом почти никем не учитывается главная причина перемены отношения к Геккеренам, – причина, получившая очень ясное отражение в целом ряде документов того времени. Похороны Пушкина, как мы уже видели, вылились в форменную, очень внушительную стихийную демонстрацию. До какой степени она была внушительна, показывает то обстоятельство, что почти все иностранные послы сочли нужным сообщить о ней своим правительствам; и все отмечали, что демонстрация шла от демократических слоев общества – «среднего класса», «второго и третьего класса жителей», «простого народа», «черни». Николай и высший свет совершенно не сознавали и не хотели знать, что смерть Пушкина огромнейшая национальная потеря. Напор снизу заставил их это понять, и вот в чем основная причина столь изумившей Геккеренов перемены отношения к ним верхов. Волей-неволей пришлось понять, что убит не «сочинитель» титулярный советник Пушкин, а гениальный поэт, слава и гордость России. И пришлось перестроить все свое отношение к случившемуся, пришлось притвориться, что и наверху смерть Пушкина расценивается как национальная потеря. Как мы уже видели, Дантес в своем показании суду прямо писал, что в высшем обществе от него отвернулись с той поры, как простой народ побежал в дом Пушкина, «без всякого рассуждения и желания отделить человека от таланта». Прусский посланник сообщал своему правительству, что император совершенно изменил свое первоначальное благосклонное отношение к Дантесу: «Начинают думать, что император не пожелает, а быть может, не сможет всецело следовать своим первым впечатлениям и подвергнет барона Геккерена (Дантеса) достаточно суровому наказанию, хотя бы для того, чтобы успокоить раздражение и крики о возмездии или, если угодно, горячую жажду публичного обвинения, которую вызвало печальное происшествие». А сардинский посланник по поводу ухода со своего поста голландского посланника писал: «Ввиду того горя, которое обнаруживается здесь по поводу смерти Пушкина, и тех сожалений, которые высказываются, я нахожу решение, принятое вышеназванным послом покинуть Петербург, весьма приличным и соответствующим тому положению, в которое он будет поставлен вследствие этой дуэли, так изменившей его прежнее положение». Сам старик Геккерен писал близким, что он покидает свой пост, потому что ему пришлось бы бороться с целой партией, главой которой был покойный: «…борьба с нею отравила бы со временем все мое существование… Решительно мы подвергаемся нападкам партии, которая начинает обнаруживаться и некоторые органы которой возбуждают преследование против нас». И вюртембергский посланник, как мы видели, писал о могущественной «русской партии», сумевшей в двадцать четыре часа изменить настроение умов в пользу Пушкина. «Глаз стороннего наблюдателя, – сообщал он, – имел возможность убедиться, как сильна и могущественна эта чисто русская партия». Никакой такой специальной партии, конечно, не существовало. Но было стихийное демократическое движение, которое заставило в смущении отступить перед собой само всесильное николаевское правительство и жертвой которого сделались ничего такого не ожидавшие Геккерены.

После высылки Дантеса Геккерену пришлось некоторое время пробыть еще в Петербурге для ликвидации своих имущественных дел. Высшее общество поспешило от него отшатнуться, и он очутился почти в полном одиночестве; только некоторые из старых друзей остались ему верны. Из Голландии тоже шли плохие вести: надежды на новое место не было. Перед отъездом Геккерен публиковал о продаже всей своей движимости; его квартира превратилась в магазин, среди которого он сидел, самолично продавая вещи. Многие воспользовались этим случаем, чтобы оскорбить его. Геккерен сидел, например, на стуле, на котором выставлена была цена; один офицер заплатил за стул и тут же взял его из-под него.

После потери своего поста в Петербурге Геккерен около пяти лет находился не у дел. Затем он был назначен голландским посланником в Вену и пробыл там беспрерывно до семидесятых годов. В дипломатическом кругу сильно боялись его языка и хотя недолюбливали, но кланялись ему, опасаясь от него злого словца. Немецкий поэт Фр. Боденштедт имел случай наблюдать Геккерена в шестидесятых годах в Вене. «Он держал себя, – рассказывает Боденштедт, – с тою непринужденностью, которая обыкновенно вызывается богатством и высоким положением, и его высокой, худой и узкоплечей фигуре нельзя было отказать в известной ловкости. Он носил темный сюртук, застегнутый до самой его худой шеи. Сзади он мог показаться седым квакером, но достаточно было заглянуть ему в лицо, еще довольно свежее, несмотря на седину редких волос, чтобы убедиться в том, что перед вами прожженный жуир. Он не представлял собой приятного зрелища, с бегающими глазами и окаменевшими чертами лица. Весь облик тщательно застегнутого на все пуговицы дипломата производил каучукообразной подвижностью самое отталкивающее впечатление».

Близкие отношения между Геккереном и Дантесом продолжались. Дантес иногда приезжал с женой в Вену повидаться со своим приемным отцом. В 1875 г. Геккерен вышел в отставку и поселился в Париже у приемного сына. Умер он в глубокой старости, девяноста трех лет, сохранив до конца живой ум и колкое остроумие.

Князь Петр Владимирович Долгоруков (1816–1868)

Автор анонимных пасквилей, полученных Пушкиным в ноябре 1836 г. Учился в Пажеском корпусе, был произведен в камер-пажи, но вскоре, за леность и дурное поведение, разжалован в пажи. По окончании корпуса получил аттестат, в котором было упомянуто и об этом разжаловании и о том, что он к военной службе неспособен (Пажеский корпус специально выпускал офицеров в привилегированные полки). Долгоруков зачислился на службу по министерству народного просвещения и повел жизнь богатого и знатного молодого человека, перед которым были открыты все пути к удовольствиям жизни. Он вошел в кружок золотой молодежи, группировавшейся вокруг голландского посланника Геккерена и объединенной противоестественными вкусами. Из чистого, по-видимому, озорства, без всякой личной вражды к Пушкину, отражая общее отношение высшего общества к Пушкину, он сфабриковал анонимный диплом на звание рогоносца и разослал его знакомым Пушкина для передачи Пушкину. Молодого князя (ему в то время было двадцать лет), видимо, очень потешало ухаживание Дантеса за женой ревнивого Пушкина. На одном великосветском балу Долгоруков, стоя за спиной Пушкина, поднимал над его головой пальцы, растопыренные рогами, кивая при этом на Дантеса. Можно предположить, что забава с анонимным дипломом очень понравилась молодому человеку и что это он продолжал забрасывать Пушкина анонимными письмами вплоть до самой дуэли.

Долгоруков был небольшого роста, дурно сложен, одна нога короче другой, ходил прихрамывая, почему его прозвали «1е bancal (косолапый)». Черты лица неправильные. Был он человек завистливый, мелочный, скупой и глубоко беспринципный. Встречавший его около этого времени граф М. Д. Бутурлин рассказывает: «Молодежь подсмеивалась над ним, особенно по причине его скаредности; да и вообще меня поразила непочтительная фамильярность, с какою обходились с ним иные молодые люди и на которую он как бы не обращал внимания. Однажды, при разъезде из Михайловского театра, когда шел сильный дождь, двое великосветских молодых людей, зная, что, невзирая на мокрую погоду, Долгоруков поскупился взять экипаж, научили швейцара, провозглашавшего фамилии хозяев подъезжавших карет, закричать: «Князя Долгорукова калоши», – которые он обыкновенно оставлял у швейцара.

С юношеских лет Долгоруков интересовался генеалогией. В 1840–1841 гг. выпустил «Российский родословный сборник». В 1843 г., будучи в Париже, напечатал там под псевдонимом книжку о знатных русских дворянских фамилиях, полную самых пикантных разоблачений. Ему было предъявлено требование немедленно возвратиться в Россию, и он был сослан на год в Вятку. По отбытии ссылки поселился в Москве, выпустил в четырех томах большой труд «Российская родословная книга». В 1859 г., без разрешения и паспорта, оставил Россию и стал политическим эмигрантом. Напечатал на французском языке памфлет под заглавием «Правда о России», издавал ряд журналов («Будущность», «Правдивый», «Листок»). Он доказывал в них необходимость для России конституционной монархии с двухпалатной системой, но особенный интерес представляли его многочисленные биографические очерки министров и сановников, рисовавшие картины глубокого развращения правящих слоев России. В 1867 г. издал на французском языке первый том «Мемуаров князя Петра Долгорукова», содержащий характеристику главнейших русских государственных деятелей начала восемнадцатого века, кончая Бироном. Герцен восторженно приветствовал книгу в «Колоколе» и писал о ней: «В рассказе детства и отрочества нашего настоящего барства душит подлость, отсутствие всякого убеждения, всякого достоинства, стыда, чести, цинизм холопства, сознательность преступлений… И эти-то доносчики, сводники, ябедники, палачи, пытавшие друзей и родных, битые, сеченые, оплеванные Бироном, казнокрады, взяточники, изверги с мужиками, изверги с подчиненными, составляют почву настоящих русских бар!» Щеголев пишет о Долгорукове:

«Князь Долгоруков – характерное и по временам комическое порождение фронды родовитого русского дворянства против самодержавия и узурпации так называемой династии Романовых… Он всерьез считал себя претендентом на русский престол и говаривал: «Романовы узурпаторы, а если кому царствовать в России, так, конечно, мне, Долгорукову, прямому Рюриковичу».

На всех, знавших Долгорукова, он производил отталкивающее впечатление глубоко нечистоплотного в нравственном отношении человека; причину его борьбы с русским правительством объясняли личными мотивами мести за неудавшуюся карьеру, за то, что не удалось сделаться министром внутренних дел и т. п. Н. А. Тучкова-Огарева, видевшая Долгорукова в 1862 г. в Лондоне у Герцена, так описывает его: «Наружность его была непривлекательна, несимпатична; в больших карих глазах виднелись самолюбие и привычка повелевать; он был ужасно горяч и невоздержан на язык в минуты гнева. Каждое ничтожное происшествие, каждое неточное исполнение его желания приводило князя в неописанную ярость… Герцен не чувствовал к нему ни малейшего влечения, но принимал его очень учтиво». Нравственная физиономия Долгорукова хорошо рисуется в его шантажном письме к светлейшему князю М. С. Воронцову. В 1856 г., еще будучи в России, он написал Воронцову письмо, где просил его прислать новые документы в подтверждение происхождения Воронцовых от древних Воронцовых и Вельяминовых, так как представленные Воронцовым документы вызывают в Долгорукове сомнение в их подлинности. А в письмо это вложил записку без подписи, изменив почерк, в которой Воронцов извещался, что если он подарит Долгорукову 50 000 рублей серебром, то генеалогия его появится в «Российской родословной книге» в том виде, в каком желает Воронцов. Воронцов денег не выслал, а записку сохранил. Уже по смерти Воронцова, когда Долгоруков был эмигрантом, французский суд, по иску сына умершего Воронцова, произведши экспертизу шантажного письма, признал его автором Долгорукова и вынес ему обвинительный приговор. Это был низкопробный негодяй, способный на все. В России он так избивал свою жену, что она, вся в синяках, прибегала в Третье отделение к Дубельту просить защиты от мужа. В конце концов она ушла от него. Однажды пришел к нему содержатель типографии Веймар, чтобы получить 650 руб. за напечатание третьей части «Российской родословной книги». Долгоруков предложил ему расписаться в получении денег, ушел со счетом в кабинет как будто за деньгами, через несколько минут воротился и спросил:

– Чего вы еще ждете?

– Как чего, ваше сиятельство? Моих денег.

– Да вы их получили и расписались.

– Вы изволите шутить? Расписаться я расписался, а денег вы мне не давали.

Долгоруков осыпал его ругательствами и велел лакею вытолкать вон.

Князь Иван Сергеевич Гагарин (1814–1882)

Получил блестящее образование. В 1833–1835 гг. служил в русской дипломатической миссии в Мюнхене и здесь сблизился с поэтом Ф. И. Тютчевым. В конце 1835 г. переехал в Петербург, где продолжал служить в министерстве иностранных дел. Был горячим пропагандистом поэзии Тютчева, познакомил с ней Пушкина, который много стихов Тютчева напечатал в своем «Современнике». В 1836 г. Гагарин жил в одной квартире с князем П. В. Долгоруковым, автором анонимных пасквилей на Пушкина. Пасквили были писаны на почтовой бумаге, употреблявшейся Гагариным, поэтому подозрение в соучастии (совершенно, по-видимому, неправильное) долго тяготело над Гагариным и отравило всю его жизнь. В 1843 г. Гагарин оставил Россию, поселился в Париже, перешел в католичество и поступил в орден иезуитов.

Граф Карл Васильевич Нессельроде (1780–1862)

Министр иностранных дел при Александре I и Николае I, немец по происхождению, до конца жизни не научившийся правильно говорить по-русски. Был страстным поклонником Меттерниха и являлся его послушным орудием в поддержке идей и системы Священного союза. В 1849 г. настоял на вмешательстве России в австрийские дела с целью подавления венгерского восстания; является также одним из инициаторов Крымской войны. Князь П. В. Долгоруков характеризует его так: «Человек ума не обширного, но необыкновенно хитрого и тонкого, ловкий и вкрадчивый от природы. Искусный пройдоха, обретший большую помощь в хитрости и ловкости своей жены-повелительницы, – столь же, как он, искусной пройдохи и к тому же страшнейшей взяточницы, – Нессельроде был отменно способным к ведению обыденных, мелких дипломатических переговоров. Но зато высшие государственные соображения были ему вовсе чужды… Ленивый от природы, он не любил ни дел, ни переговоров; его страстью были три вещи: вкусный стол, цветы и деньги… Этот австрийский министр русских иностранных дел не любил русских и считал их ни к чему не способными, зато боготворил немцев». Нессельроде был небольшого роста («карлик мой», называет его в своей эпиграмме Тютчев). Современник так описывает наружность Нессельроде: «Черты его лица были тонки, нос с заметным горбом, сквозь очки сверкали удивительные глаза. Не будучи ни горд, ни слишком прост в обращении, он вообще избегал всяких крайностей. Он мало говорил, но когда говорил, то всегда что-нибудь скажет своим сдержанным, хриплым голосом, звук которого нельзя было забыть. Движения его были быстры. Если он переходил в другую комнату, то походка его едва была слышна; неожиданно он оказывался уже там и, казалось, скорее скользил по полу, чем ходил. В немногочисленном обществе он всегда носил темный фрак с портретом государя, украшенным алмазами, в петлице: это высшая награда после ордена Андрея Первозванного».

Графиня Мария Дмитриевна Нессельроде (1786–1849)

Жена предыдущего, дочь министра финансов при Александре I Д. А. Гурьева, прославившегося колоссальным даже для того времени взяточничеством. О Гурьеве строчка в эпиграмме, неправильно приписываемой Пушкину:

Встарь Голицын мудрость весил,Гурьев грабил весь народ,Аракчеев куралесил,Царь же ездил на развод.

Была одной из влиятельнейших дам в царствование Николая, салон ее был первым в Петербурге, попасть в него, при его исключительности, представляло трудную задачу; но кто водворился в нем, – рассказывает современник, – тому это служило открытым пропуском в весь высший круг. Как и муж, она всей душой была предана началам Священного союза, преклонялась перед монархом, была врагом всякого оппозиционного движения. Ее почитатель барон М. А. Корф пишет: «Сколько вражда ее была ужасна и опасна, столько дружба неизменна и заботлива. Совершенный мужчина по характеру и вкусу, частью и по занятиям, почти и по наружности, она, казалось, преднамеренно отклоняла от себя все, имевшее вид женственности». Графиня Нессельроде была в самых дружественных отношениях с Геккереном, горой стояла за него в его истории с Пушкиным, была посаженной матерью на свадьбе Дантеса, вечер после дуэли вместе с мужем провела у Геккеренов и не покидала Геккерена до самого его вынужденного отъезда из Петербурга, когда, ввиду царской немилости, все поспешили от него отвернуться. Сомнительно, чтобы к Пушкину она специально питала какую-либо особенную ненависть, якобы за эпиграмму на ее отца. Для нее он был просто либеральный «сочинитель», которого она навряд ли даже и читала, ничтожный камер-юнкер, который мог ее только возмутить своим вмешательством в жизнь милой ей семьи Геккеренов. Об отношении Пушкина к графине Нессельроде рассказывает Павел Вяземский: «Ненависть Пушкина к этой последней представительнице космополитного олигархического ареопага едва ли не превышала ненависть его к Булгарину. Он не пропускал случая клеймить эпиграмматическими выходками и анекдотами свою надменную антагонистку, едва умевшую говорить по-русски». В общем, взаимоотношения Пушкина и четы Нессельроде остаются для нас очень неясными. Недавно опубликовано было сообщение одного придворного, что однажды за обедом в Зимнем дворце император Александр II сказал: «Ну, вот теперь известен автор анонимных писем, которые были причиной смерти Пушкина; это Нессельроде».

Клементий Осипович Россет (1810–1866)

Брат А. О. Россет-Смирновой. Воспитание получил в Пажеском корпусе, служил на военной службе в пехоте, в 1846 г. вышел в отставку майором. Был человек остроумный. В ноябре 1836 г. он был одним из лиц, получивших анонимный пасквиль для передачи Пушкину. На первом конверте стоял адрес Россета с подробным указанием, куда повернуть, войдя во двор, по какой идти лестнице и какая дверь его квартиры. По вскрытии конверта в нем оказался другой, адресованный Пушкину. Подробный адрес свидетельствовал, что письмо послано лицами, бывавшими у Россета, а вид бумаги и почерк навели Россета на подозрение, что письмо писано князем П. В. Долгоруковым или князем И. С. Гагариным, жившими вместе. Россет заподозрил какую-то гадость и не передал Пушкину ни письма, ни своих подозрений. Недели через две к нему пришел Пушкин, сказал, что вызвал на дуэль Дантеса, и просил быть его секундантом. Россет отказывался, говоря, что дело секундантов стараться вначале о примирении противников, а он этого не может сделать, потому что не терпит Дантеса и будет рад, если Пушкин избавит от него петербургское общество; потом он недостаточно хорошо пишет по-французски, чтобы вести переписку, а в этом случае ее нужно вести очень осмотрительно, но быть секундантом на самом месте поединка, когда уже все будет условлено, он не отказывается. После этого Пушкин обратился к графу В. А. Сологубу.