Пусть говорят

Но Аня не хотела, да и не могла этого понимать. Ей нужны были живые близкие люди – родители, ей нужна была мать, с которой она могла говорить о том, что ее волнует, прикасаться к ней, искать у нее утешения и защиты…

После того, как Аня осталась одна, она перестала посещать церковь. Была там с теткой лишь несколько раз – ставила поминальные свечи.

Отныне церковь у нее ассоциировалась с чувством глубокого разочарования. Когда ей предложили стать пионеркой, она согласилась с радостью. Это было маленькой местью тому, кто в свое время отказался услышать просьбы и молитвы ее матери и разлучил с нею.

Аня не могла поверить, что ее родители и братья отправились в лучший мир. Разве он может быть лучше того, где вся семья была вместе?

Даже если и существует царствие божие, ее родные никогда не смогут быть там счастливы без нее, так же, как и она без них– в этом Аня была совершенно уверена.

«…ибо твое есть царство и сила, и слава во веки веков. Аминь». Аня по привычке осенила себя крестным знамением. Она заметила, что кроме нее никто из присутствующих этого не сделал.

– А теперь, братья и сестры, приступим к праздничной трапезе, – все также, без особых эмоций, сдержанно заключил свою речь симпатичный молодой проповедник Владимир Николаевич.

Все тут же засуетились: мужчины начали сдвигать столы и расставлять лавки, женщины поспешили на кухню. На столе было много вкусных вещей, но застолье прошло довольно скромно, без горячительных напитков и шумных высказываний.

Присутствующие на собрании, все без исключения улыбчивые и доброжелательные, Ане понравились. В какой-то момент она почувствовала себя так, словно вновь оказалась в окружении родных и, обведя свою новую семью взглядом, улыбнулась благодарной улыбкой.

«Братья и сестры» … Не хватало только немного повеселиться, все же подумала девушка, – потанцевать от души. Петь уже не хотелось, – достаточно было пения церковных псалмов во время службы.

Казалось, в глазах трех хорошеньких подружек она прочла то же желание. Проповедник сел во главе стола, рядом с Николаем Михайловичем – мужчиной почтенных лет.

– Ты состоишь в комсомоле? – неожиданно громко, через весь стол спросил у Ани Владимир Николаевич.

– Состою, – честно призналась Аня и почувствовала, как при этом вспыхнули щеки. У нее было чувство, будто ее уличили в шпионаже. Действительно, наверное, это смотрится очень гадко – комсомолка, распевающая псалмы.

– Многие делали это по неразумению, некоторых заставляли, – невозмутимо продолжал проповедник, задумчиво глядя в стакан с киселем, – но ты– то ведь знаешь, что Бог на самом деле существует? – наконец он поднял на нее бархатные глаза. – И это он привел тебя к людям, которые отныне готовы заменить тебе близких, которых ты потеряла.

– Я их потеряла, потому что… он их забрал… – с плохо скрываемой обидой произнесла Аня.

– Не смей рассуждать, – с тем же спокойствием перебил ее проповедник, но Аня вдруг совершенно явственно ощутила скрытую угрозу в самих словах. – Господу лучше знать, и нам всем нужно научиться принимать любое его решение как самое заветное и правильное.

– Да, да, – закивала головой Евдокия Ивановна. – Господь всемогущ и все делает во благо нам.

– Ты, детка, приходи к нам почаще, сама скоро все поймешь, – посоветовала симпатичная женщина лет сорока – ее тезка Анна. При этом они как-то заговорщицки переглянулись с Владимиром Николаевичем. Затем завязалась тихая беседа о Боге, о божественном, о смирении, о творящемся бесстыдстве…

Вскоре Ане стало муторно, а вслед за тем – скучно. Она толкнула локтем Соломонова.

– Долго еще сидеть будем? Пойдем домой.

– Неудобно, – промямлил тот. – Да и скоро все закончится.

***

Они сошли с трамвая за две остановки до дома и теперь неторопливым шагом возвращались по безлюдной заснеженной улице.

Легкие снежинки в свете фонаря мерцали каким-то таинственным серебряным светом. В воздухе витали едва уловимые сказочные запахи ванили и корицы, музыки, предновогоднего волшебства.... Аня, наконец, смогла дать себе волю – она сорвала с головы намокший пуховый платок и теперь весело кружилась в танце чуть впереди Соломонова. Тот загляделся на ее осыпанные сверкающим серебром волосы и раскрасневшиеся щеки.

– Ань, – не выдержал в конце концов Соломонов, – хочешь стать моей женой?

– Ты что, в меня влюбился? – не переставая кружиться, весело спросила девушка.

– Ага! – признался тот с обиженным видом. Как это она об этом могла не догадываться?

– Но я-то не влюблена в тебя! – Аня ухватилась за его рукав – от долгого кружения ее покачивало. – Зачем нам женихаться? – она засмеялась своей шутке.

– А затем, что ты совсем одна, пропасть можешь…

– Так тебе меня жалко или ты меня любишь? – спросила Аня лукаво.

– И жалко…, и люблю… – уклончиво ответил Сашка.

Аня внимательно посмотрела ему в глаза.

– А кого ты больше всех на свете любишь?

– Бога… потом тебя, мать…

– А мне надо, чтобы только меня одну любили, и как Бога, и как мать, – она забрала у него сверток с подарком от гостеприимных баптистов: небольшой набор продуктов в честь Рождества.

– Так не бывает, – пожал плечами Саша. – Каждого любят по-своему. А Бога – превыше всего на свете.

– Бывает! – опять засмеялась Аня. – У меня так будет! – Она вдруг почувствовала некую власть над Соломоновым. Своим неопытным женским чутьем девушка уловила, что ее чары могут сотворить с влюбленным мужчиной многое такое, о чем не догадывается даже она сама. И ей захотелось закрепить свой триумф необычным предложением.

– Хочешь поцеловать меня? – хитро спросила она Соломонова. Цель была достигнута: Соломонова словно парализовало от удивления.

Аня приподнялась на цыпочки, приблизила к нему свое лицо и прошептала. – Хочешь?! – Облако теплого пара, вырвавшегося из ее прелестного рта на морозе, обожгло губы принципиального девственника.

– Нет! – вдруг отпрянул от нее Соломонов, как от нечистой силы. – Это грех!

– Что – грех? Целоваться?! – Аня с удивлением посмотрела на блаженного и рассмеялась.

– Если только ты согласна стать моей невестой, тогда мы… но сначала наш союз должен быть освящен, … мы должны сохранить свою чистоту перед Господом и друг другом,… так нельзя, это грех…– талдычил тот как в бреду.

– Дурак ты, Соломонов. Я ж пошутила! Совсем свихнулся со своими баптистами! – Аня резко развернулась и побежала к себе во двор.

Соломонов медленно, словно сомнамбул, двинулся следом. Никогда еще ему не приходилось бывать в такой непозволительной близости от представительницы «женскаго полу». Девушки в институте сторонились его. Да и все свое свободное время он проводил в усердной молитве по впитанному буквально с молоком примеру матери. Привычка к самодисциплине позволила ему с легкостью переключать все свои неожиданно возникающие мысли и желания на молитву. И чем настойчивее запретные мысли лезли в голову – тем горячее и искреннее была спонтанная, внеурочная молитва.

Он готовил себя для служения Богу. Одному Богу и только ему. Однако не исключал и мыслей о семье, жене, сыновьях, которых непременно взрастит и воспитает точно в такой же любви к Господу, какую возымел сам.

Женитьба была угодна Богу как непременное условие для будущего проповедника. О каких-то интимных моментах жизни он старался не думать. Было бы стыдно рассуждать на подобные «скоромные» темы под всевидящим оком Отца небесного.

Непонятное возбуждение, в котором он пребывал впервые в своей жизни, вызвало ужасное напряжение и неожиданный приток крови во все многострадальные члены его слабого организма…