Пустыня внемлет Богу. Роман о пророке Моисее

Ведь все, что им выстрадано, открылось в озарениях или терзало в тягостных муках мысли в течение всей его жизни, было направлено на эту встречу, и оказаться до того захваченным врасплох, до того ничтожным, препираться, зная несомненно, что обратного пути нет, заможно сбежать от Того, кто несет сокровенную весть его, Моисея, души, в надежде получить отклик — совесть.

Оказывается, собственное я, которое Моисей так пестовал, которым нередко столь кичился перед самим собой, способно в судьбоносный час наглухо замкнуть небо, голосом трусливого, бессильного в своей уверенности, изощренного в своем недоверии рассудка заглушить все возносящие ввысь порывы души.

А ведь Он, и Моисей это давно и неизбывно ощущает, следит за ним, знает его не только как труса и мелкого эгоиста, но и как существо, которое в какие-то мгновения готово было жизнь отдать, чтобы лишь прикоснуться к Нему и понять в бездне безделья и праздности своей темный смысл собственного существования.

Может, потому Он был терпелив и печален, ибо знает Моисея более, чем Моисей самого себя.

И тут всплывают в памяти Моисея слова Его, которые в те мгновения тяжкого напряжения, казалось, прошли мимо сознания:

«…пойдете не с пустыми руками. Каждая женщина выпросит у соседки… вещей серебряных и золотых… и оберете египтян…»

То ли Он думает, что так легче улестить Моисея, то ли Его законы греха и возмездия иные и неподвластны человеческому пониманию, которое отличается короткой памятью и потому невыносимой самоуверенностью?

А может, Он просто испытывает Моисея, а затем Сам его же накажет за то, что с такой лукавой доверчивостью избрал кривые пути?

Опять мельчишь, сокрушается про себя Моисей, опять червь сомнения тошнотой подкатывает к горлу: все, что случилось час или вечность назад, могло быть и могло не быть, ибо кажется невероятным и тем не менее возможным.

Во всяком случае, кажется, единственное, что он, Моисей, обрел после случившегося, — это право доверительно говорить: Господи!

Так или иначе, вся жизнь его до этих мгновений видится Моисею внезапно уменьшившейся, как в перевернутой подзорной трубе, через которую они, наследные принцы, детьми смотрели на Нил и пирамиды с необъятной крыши дворца.

Так или иначе, следует ему, как рыбе, привыкать к новому с тех мгновений разреженному воздуху пространств, в котором, очевидно, обретается Сотворивший мир.

И если и вправду вступил Моисей в свой звездный час, две вещи важны для него: сколь долго сможет он продержаться в этом разреженном пространстве, сколь долго сможет нести этот невыносимый по тяжести груз на своих плечах?

Стоит Моисей высоко на перевале, оглядывает, как бы прощаясь и зная, что вернется, весь высокий, холодный и чистый окоем взглядом причащенного, знающего, что именно здесь пуповина мироздания, и внезапно давно мелькавшая, не до конца проясненная мысль потрясает его ослепительной вспышкой совершенного знания: милосердие и выход из рабства равнозначны Сотворению мира и — прямое его продолжение.

6. На волосок от смерти

Много необычного происходит на обратном пути. Равнодушно минует Моисей райский уголок, на этот раз лишь пахнувший на него парным теплом и сладкой гнилью.

Сколько раз искал он в пустыне колодцы, хотя точно знал, где они. Теперь он выходит на них сразу, словно бы они сами несут ему себя навстречу.

Обнаруживаются источники, которые он вовсе и не замечал по пути сюда.

Ни одна овца, ни один ягненок не упали в пропасть, не застряли в расселинах, хотя после всего случившегося и тем более ожидаемого Моисей довольно рассеян, и стада ведут и сгоняют Балак, Уц и Калеб. Несколько раз приносили они ему в зубах трепещущих перепелов. Он их искусно жарит на костре, но сам в рот не берет, отдает псам и вообще всю обратную дорогу питается ягодами, плодами, варевом из зерен.

Никогда не уделял столько внимания каждому встретившемуся в пути кусту иерихонской розы, которая, как ему кажется, впервые на его памяти раскрылась до предела, с такой доверчивостью, ибо весь обратный путь идет дождь, бодряще остро пахнет свежестью трав и земли.

Ничто не напоминает Моисею о случившемся, только иной раз вздрогнет, взглянув на посох: кажется, рядом дремлет змея, еще миг — и ужалит, и по ночам снится ему брат Аарон, которого он никогда не видел, но само имя брата, упомянутое Им, — единственное неопровержимое доказательство того, что свершившееся было вне его, Моисея, бытия и сознания.

Вне его или в нем?

Вот — камень преткновения, о который можно разбить лоб и впасть в безумие: заложена ли изначально в него, Моисея, вера в Него, или она автономна, существует сама по себе всей мощью мира и божественного духа и Моисею еще повезло, что мощь эта излилась на него высшим благом, а мог, как миллионы ему подобных, пройти мимо?

Моисей всегда настороженно и осторожно относится к собственному «я», зная, что чрезмерное в него погружение чревато тоской смертной, резкими сменами настроения от полного неверия через унылое сомнение к ослепляющей до неприличия вере.

Часто меняющееся настроение души не может быть инструментом познания вечности.

Когда это понимаешь и удается оттеснить все личное, раздается, сначала слабо и отдаленно, затем ясно и громко — из негасимого пламени тернового куста — вечный зов, и, услышав его, в жажде сбежать, понимаешь, что всей своей оставшейся жизнью должен будешь оправдать собственное существование перед Ним.

Но разве Египет не существовал всей подавляющей мощью вне я Моисея, не обложил его пантеоном богов? И вырвался он оттуда пусть ценой убийства, за которое ему еще воздастся, но все же лишь благодаря собственному я со всем своим букетом меняющихся состояний, окунулся в новый мир, распахнувшийся лабиринтом, называющимся пустыней, впрямую к Нему?

Сколько мыслительной энергии тратят египетские жрецы, ученые, чтобы дойти до крайних пределов абстракции и увидеть пышные образы своих богов, покрытые пылью и подобные мумиям…

Душа же жаждет очищения и свежего воздуха. Но и этого недостаточно. Необходимо еще нечто: чувство пространства, его живой сути, интуиция бесконечности, которая может ощущаться как существование на грани потери сознания или как невыносимая тяжесть Его присутствия, за которую еще надо платить неимоверную цену одиночества и безопорности.

Странный отсвет несгорающего куста прожег насквозь все сны Моисея в эти дни возвращения в Мидиан. Стоит прикрыть веки, как безмолвно возникает это озарение — не свет, который ослепляет своим исчерпывающим, без остатка, сиянием, а вспышка, несущая в потаенности своей темноту собственных истоков.

До сих пор Моисей пас стада, словно погружался в дремоту, и она как бы сливала с дремлющей вокруг природой, делая его по своему подобию беспечным, бесцельным, приводя к тому порогу естественного созерцания, за которым внезапно возникали главные мысли о Сотворении, клубились подобно взрыву.