Пустыня внемлет Богу. Роман о пророке Моисее

Теперь они клубятся несгораемым кустом.

Мгновениями Моисей ощущает себя этим кустом: при воспоминании о встрече весь внутри пылает, но не превращается в пепел. Прошло время, когда реальность пустыни казалась дремотой, сотканной из яви и сна, которые придавали этой реальности фантомность, а мечтам — отчетливую реальность миражей, потрясая тем, что беспечное, ленивое ничегонедуманье внезапно порождает мысли и прозрения, в которых таится тайна будущего, а значит, вечности.

В эти ночи возвращения Моисей много спит, словно бы предчувствуя, что вскоре вечное бодрствование станет основой его существования.

И еще странно, что чувство давящего одиночества, какое было в первые дни перехода от жизни принца египетского к прозябанию пастуха-бродяги, неустроенности (камни в изголовье), как и тогда, подступает впрямую к сердцу вместе с величием далей, тайной неизбежностью и неохватностью чего-то ожидаемого, рядом с которым бледнеют любые миражи.

В те дни подступала до слез, до стесненного дыхания печальная сладость пастушества, бродяжничества, подступала чем-то тайным, близким и горьким, и за всем этим таилась встреча, но пугала внезапно раскрывающаяся мысль: ради этой встречи он жив.

Оказывается, есть жизнь и после встречи.

Мог ли кто оказавшийся поблизости в этом жестко-отчужденном и все же насмешливо прислушивающемся ко всему пространстве распознать в негромком переговаривании двух голосов молнию бытия, мгновенно спасающую верой и долго изматывающую неверием? Это — как побывать в огненном кратере и остаться в живых.

Как же это, почему, за что ему, Моисею, мир распахнулся до запредельных глубин, потряс запретной полнотой существования?

В долго длящееся время неспешного возвращения в Мидиан все яснее и неотменимей крепнет в душе, что он, Моисей, все эти годы не просто жил, а открывал обставшую его жизнь, но это было не противо-стояние и не рядом-стояние, а со-стояние, которое подпирает Бытие, как храм подпирает небо, и потому пространство можно было вынашивать, как собственную душу, занашивать, как одежду, донашивать, как жизнь, выносить вопреки невыносимости, заносить в святцы и, не ведая, доносить до Него.

Это было вплотную к слуху, как струны невидимой лиры.

Это было вплотную к душе, как мед в небесных сотах.

Стоило лишь прикоснуться к струнам, как начинала звучать музыка сфер.

Стоило лишь прикоснуться губами к меду, как ты ощущал сладостную тщету собственного существования.

Неужели он, Моисей, и есть та пошевелившаяся песчинка, которой открылась мысль, способная раскачать пространство и заставить его хотя бы краешком раскрыть тайну Сотворения мира?

Но кто Он, стоящий за этой песчинкой, да и мыслью, гораздо более сильный, чем все боги, повелитель мира, так свободно поигрывающий случайностью, за которой должно скрываться абсолютное и конечное знание?

И все же не отпускает давняя мысль, что этот Всесильный ведет себя как школьник, стремится к безделью и минимальному усилию, с поразительной легкостью и безответственностью ставит на карту жизнь человека, уводит его в иллюзорные лабиринты, чтобы скрыть истину, которая кажется самой важной, самой нераскрываемой, но которой сам Он вовсе не дорожит. Он подкатывает ее к твоим ногам, как волну: ты хочешь вступить в нее, но она тут же ускользает.

Несмотря на медлительность передвижения, Моисей возвращается в Мидиан гораздо раньше, чем его там ждали. Подозрительно, что Итро не задает никаких вопросов, не выражает удивления. Может, и ему открыты, пусть даже смутно, каналы небесного знания?

Что значит «может»? Да, он стар, день-деньской прозябает в этой глухой провинции Мидиан среди блеянья овец и пыли, взбиваемой их копытами, но это тот самый Итро, великий мудрец, без советов которого не мог обойтись фараон, тот самый Итро, который спас ему, Моисею, в младенчестве жизнь, излечил от тяжкого косноязычия и, вероятнее всего, был накоротке с ангелом по имени Гавриэль.

Разве сам он, Моисей, в совершенстве изучивший клинопись, иероглифическое и ивритское письмо, умеющий знаками выразить самую сложную мысль и образ, познавший законы течений, водоворотов, песчаных смерчей — этих явлений, спиралевидно заверчивающих пространство и, по сути, сотворивших мир, говоривший (вне сомнения!) с самим Предвечным, — после длительного пребывания среди овечьих стад в безмолвии пустыни не похож на грубое немое существо, которое, кажется, лишь раскроет рот, и оттуда послышится блеяние?

Ночами подступающая к горлу тоска растворяется в нежности Сепфоры, но с рассветом возвращается и ест душу. Моисей не выходит из шатра, ссылаясь на нездоровье, Сепфора приносит ему еду и питье.

И никаких знамений. Никаких голосов. Как будто ничего и не было.

Может, все же посоветоваться с Итро? Но как расскажешь?

Когда говорят о богах страны Кемет или амуру, чем необузданней фантазия, тем больше верят.

Тут же обычный и не очень-то впечатляющий разговор Предвечного с прахом да еще в знакомом облике рассказывающего — сам бы Моисей не поверил, расскажи ему кто-либо, и в эти часы сумрачного, тягучего безвременья ощущает себя глупцом, втянутым в заранее проигранное дело, и такая тяжесть в груди, которую лишь однажды ощутил, идя вверх по распадку, внезапно повиснув над пропастью и чудом не свалившись в нее.

Отчаяннее всего чувство потери внутреннего равновесия, лучших мгновений слияния с безмолвием пустыни и в то же время боли от собственной черствости: речь о спасении рода-племени твоего, погибающего в рабстве, а ты страдаешь от утраты равновесия, не замечаешь своих сыновей, которые и так растут без тебя, и нет у тебя с первенцем твоим Гершомом и близкого подобия отношений, какие были между Авраамом и Ицхаком или Иаковом и Иосифом.

Лежит Моисей в сумраке шатра, бездумно следя за усыпляющим колыханием полога, погружаясь в дремоту, просыпаясь от любого незнакомого шороха, видит служку, убирающего в шатре, этакую беззвучную тень, закутанную в хламиду, удивляется: обычно они не заходят в шатер, когда там находится да еще отдыхает хозяин. Пытается спросить, но не в силах раскрыть рта, словно бы все вершится в полусне-полуяви. Между тем служка, прибирая вещи, начинает едва слышно то ли напевать, то ли молиться, при этом удаляясь к выходу.

Внезапно, как это бывает ночью в пронзительной тишине, Моисей отчетливо слышит слова:

«…Вставай, возвращайся в Египет… Давно умерли все, искавшие погубить душу твою».

С бьющимся сердцем вскакивает Моисей, окончательно проснувшись: никого в шатре нет, лишь ветер едва посвистывает в какой-то щели между полотен.

Господи, неужели посланцы твои не менее, если не более хитроумны, всесильны и вездесущи, чем глава осведомителей, убиравший в комнатах распутства и пьянства наследных принцев страны Кемет, как жалкий служка?

Итро не удивляется внезапному приходу Моисея, словно бы сидел за пологом своего шатра и ждал его.

— Возвращаюсь я к братьям моим в Кемет, узнать хочу, живы ли они еще.

— Иди с миром, — говорит Итро, — иди той же дорогой от горы Сеир, которой бежал сюда. Ты ведь понимаешь, что отныне вселяешь надолго беспокойство в мою душу — увозишь дочь мою и внуков. Будь осторожен. Вероятнее всего, в Кемет умерли все, кто по твою душу, но не забывай, что там даже стены сотрудничают с осведомителями и, по слухам, новый фараон Раамсес — помнишь его в нашу бытность там — такой незаметный из принцев, рябенький и невысокий, кажется даже прихрамывал, как отец его Сети, ну, вспомни, длинное туловище, короткие ноги, — так вот, говорят, он весьма преуспел в деле превращения всего народа страны Кемет в свору доносчиков. Кстати, недавно он потерпел сильное поражение на севере от амуру, чуть сам не погиб, но никогда еще раньше Кемет не достигала такой мощи и богатства, такой роскоши и внешнего блеска.