Пустыня внемлет Богу. Роман о пророке Моисее

— А куда делся Мернептах?

— Точно не знаю. То ли войсками командует. То ли погиб в той битве с амуру. Ну, он более всех выделялся как личность среди наследников. Такие престолом не овладевают. Для этого надо быть порядочным подлецом. Уметь хохотать до упаду, когда рядом, положим за стеной, убивают твоих родных и близких.

— Господи, как же это случилось, Итро? Ведь раньше, под угрозой гибели, мы с тобой обсуждали все тайны мира, а тут, на свободе, столько времени даже и словом не перекинулись!

— Всему свое время. Вот же, наступил час?!

— Что ты еще можешь мне посоветовать в дорогу?

— Ты достаточно тонок и умен, и все же ничему не удивляйся. Я это говорю, ибо ты часто скор на решения и чересчур легко впадаешь то в восторг, то в уныние. В твои годы пора обрести внутреннее равновесие, не зависящее от внешних потрясений. Кстати, дорога от Сеира сейчас намного легче: тот самый Раамсес настроил вдоль нее постоялые дворы, ибо очень заинтересован в торговле. Что ж, иди с миром, и да услышу я лишь великие вести о тебе.

«Он все знает», — думает Моисей, лихорадочно собираясь в дорогу, навьючивая тюки на ослов, советуясь с Сепфорой, как это сделать лучше. Удивительное существо эта Сепфора, любимая им жена: не спрашивая ни слова, подготовила детей в дорогу, а ведь речь о долгом, неведомом да и опасном пути.

И вот уже приближается первая ночь пути. Миновал сезон купеческих караванов, над пустым постоялым двором в полном безветрии замерла серебряная лодочка месяца, ослы жуют корм, тяжко вздыхая. После раннего ужина спят уставшие за день Сепфора и дети.

Лишь Моисей никак не может уснуть. Все пытается, осторожно, чтобы не ошибиться, познавать азы общения с Ним. Каждый шорох чудится ему шепотом, каждая тень — погонщиком, служкой, ангелом. Нелегкая эта наука, когда чаще всего предоставлен самому себе и неясно, какому повелению повиноваться — произнесенному служкой, принесенному ветром, прошумевшему с неба внезапным коротким дождем, подслушанному в разговоре звезд между собой.

Только в эти мгновения ночного безмолвия, когда рядом с Моисеем беззащитно спят самые близкие ему существа, ощущает он свою кровную родственность с этой бескрайней пустыней, которая так же, как и он, внемлет Богу: в нее предстоит вернуться и совершить Ему служение.

Погрузиться в короткий тревожный сон, как ныряют в глубь вод, успеть услышать гулкое, как подводный колокол: «И скажи фараону: так говорит Господь: Израиль есть сын Мой, первенец Мой…», вскочить со сна, выбежать в безлунную тьму поздней ночи, вслед смутной тени всадника и коня, вскачь уносившейся вдаль продолжением — «…отпусти сына Моего совершить Мне служение…».

Возвращается Моисей в комнату, где сыновья, всматривается в их безмятежно спящие лица, неслышно входит в соседнюю, прижимается к спящей Сепфоре, шепчет ей слова любви и признания: никогда раньше с такой силой не ощущал ее как якорь спасения от одиночества и безопорности. Только со спящей или даже притворяющейся спящей он может позволить себе быть сентиментальным и шепотом произносить такие непривычные для него слова. Не странно ли, именно в пути, со всеми его неудобствами и тревогами, он впервые ощущает всю прелесть семейной жизни с постоянной общей трапезой, сном, вставанием, когда неотступно — днем и ночью — рядом дорогие лица, их бескорыстная привязанность и душевная открытость.

Нечто вечно женственное в Сепфоре, ее подчас даже несколько хищная любовь к детям, горячность, упрямство и податливость в отношении к Моисею вселяют в него неведомую им раньше уверенность и в то же время необъяснимую печаль, которая облекает все миражи пустыни в некие женские облики, то ли сестры, то ли матери.

Неотступна и тяжка тревога, не отпускающая сердце, от слов, навеянных ненароком, но врезанных в память, как врезают иероглифы в камень, извне — жестко и угрожающе: «…А если не отпустишь его, то вот, Я убью сына твоего, первенца Твоего». В словах этих ощущается угроза и ему, Моисею, и детям его. Тщетно силится Моисей разгадать эту угрозу и потому несколько раз в ночь вскакивает и всматривается в спящие лица сыновей.

На очередном постоялом дворе распряжены ослы, съеден ужин. Сепфора взбивает подушки.

Внезапно — звон в ушах, темень в глазах, и в темени этой — огненно-ангельское, знакомая хламида давнего ночного спутника Гавриэля, в руках которого то ли стальной меч, то ли каменный нож.

Уже по ту сторону жизни слышит Моисей испуганные крики Сепфоры и детей.

Долго ли, коротко ли длится это полное исчезновение из жизни, но видит Моисей опять каменный нож, на этот раз в руках Сепфоры, кровь на полу, расширенные от боли глаза младшего сына, Элиэзера.

«Господи, — думает Моисей, все еще не зная, на том ли он, на этом ли свете, — непонятна мне такая жестокость с Твоей стороны, да и не страшна мне смерть, ведь не раз уже был я по ту сторону жизни. По лености, по напряжению последнего времени забыл я обрезать сына. Если бы не жена моя Сепфора, чутче, чем я, уловившая тайну корня жизни и смерти, не вывести Тебе народ Твой из Египта — ведь не случайно ты остановил свой выбор на мне. Прости мне, Предвечный, ход Твоих действий непонятен праху человеческому».

Сидит Сепфора у ложа Моисея, гладит его лицо, и только это горячее и беззаветное прикосновение ее рук, а не сотрясающие пространство и время слова Всевышнего, говорит о том, что он вернулся к жизни.

— Я бросила к ногам его крайнюю плоть сына нашего, — говорит Сепфора, — и, прости меня, сказала: ты жених крови у меня.

— К ногам кого? — спрашивает одними губами Моисей. — Ты видела кого-то?

И проваливается в глубокий сон.

7. Встреча

Медленно покидает тело невыносимая легкость перехода от жизни к смерти, неуловимый миг исчезновения и возникновения вновь, но стоит взять посох в руку, тот самый, превращенный Им в змея, как непривычно, но явственно в тебя вливается земная тяжесть существования.

Который день длится дорога, уже исчез торчащий в небе черный палец горы Сеир, а цепь гор слева, у подножья которых Моисей увидел неопалимый куст терновника, не то что удаляется, а, кажется, даже становится ближе, и значит, идти еще и идти.

Участились встречные караваны купцов с напряженными от богатства и страха лицами; группы паломников, движение которых полно достоинства, лица просветлены удовлетворением: много ли надо — причастились к чудесам пирамид и дворцов египетских, насытили духовный голод, остались живыми.

Странно самому Моисею, но только он с женой и детьми — единственные, кто движется в Египет, и порой должны ждать некоторое время на обочине пути, чтобы пропустить массу верблюдов, ослов, паломников, бросающих на замершую сбоку странную семейку косые, удивленные взгляды, привычные для толпы, потока, течения, встретивших на пути нечто не поддающееся их всеохватному движению.