Пустыня внемлет Богу. Роман о пророке Моисее

За несколько часов пребывания среди родных и близких Моисей уже заметил нечто, таящееся за внешним благорасположением. Так, их шумно и радостно встретила на пороге сестра его Мириам, танцовщица с тимпаном, торопящаяся на репетицию какого-то в ближайшие дни праздника, но от Моисея не ускользнул ее мельком брошенный взгляд на кажущуюся в послеполуденном сумраке этих сырых низин совсем черной Сепфору, взгляд улыбчиво-оценивающий, не предвещающий в будущем ничего хорошего, искорки которого он заметил и в глазах матери. Элишева же сразу сблизилась с Сепфорой, и они не разлучались до того, как все сели за стол, разговаривая и следя за быстро нашедшими в играх общий язык детьми.

Мириам вернулась далеко за полночь, и теперь они с Моисеем сидят на завалинке у дома, и он вдыхает столь непривычный для него гнилостно-сырой воздух поймы, который не могут заглушить остро пахнущие на грядке распускающиеся на ночь цветы.

Непомерно роскошная луна висит над этой юдолью нищеты и рабства, просачиваясь тревогой в сны всех спящих в своих каморках — отца и матери, детишек, потеснившихся так, что вместо четырех в одной комнатке их шестеро, Элишевы, называя имя которой Аарон обязательно прибавляет «дочь Аминадава, сестра Нахшона», что, вероятно, для него очень важно, но ничего не говорит Моисею. Сепфоре и Моисею Аарон отдал комнатку, в которой, очевидно, занимается или проводит беседы с приходящими к нему излить душу. В узкой горенке Мириам куда ни протянешь руку — наткнешься на стену, но она не впадает в уныние, энергия жизни так и рвется из нее, несмотря на возраст, одиночество, бездетность, да она вообще гибка и легка на подъем не по возрасту, обладает пророческим даром, это явствует из того, что она в эти мгновения негромко говорит ему горячечным шепотом, глаза ее сверкают в сумерках, струящихся лунным светом, сводящим с ума лягушачьи стаи, ведущие хороводы в ближайших плавнях.

Смотрит Моисей на сестру и никак не может привыкнуть к мысли, что эта маленькая ростом женщина присутствовала при его появлении на свет, дрожала от страха, когда мать положила его в ту самую осмоленную, уже обросшую легендами корзину, поставила в тростниках у берега реки, а она, Мириам, совсем еще дитя, безбоязненно приблизилась к открывшей корзину дочери самого наместника земли и неба и ахающим вокруг найденного ребенка прислужницам, и никто не удивился ее появлению, не позвал стражников, и сама дочь повелителя послала ее за кормилицей, и мать кормила его здесь, да, да, в этой хибаре, а потом, еще совсем несмышленыша, привела во дворец. И все же в глубине души Моисей не может понять, как решается женщина положить свое дитя в корзину, а потом и вовсе отдать, но он молчит и слушает Мириам, которая, задыхаясь от нахлынувших на нее воспоминаний, говорит о том, что они с Аароном следили за каждым его шагом, могли узнать его издалека по особо несущейся его колеснице и особым его лошадкам и как она годами на всех празднествах пыталась приблизиться к нему и сказать то, что выкрикнула тогда в танце, после чего тяжко заболела, ведь он исчез, и пошли слухи, что он сошел с ума, лишился речи, не может стоять на ногах. И какая это была радость, когда они с Аароном снова увидели его издалека, сильного, красивого, это совпало с каким-то праздником, и так уж они веселились, да, да, в этой нищете и голи.

А лягушки в ближайшем болоте совсем ополоумели от лунного света, раскатывают во все горло свое кваканье: не так ли веселится нищее его племя, которое и народом-то назвать нельзя, в этом болоте, вплоть до закатывания глаз от удовольствия, как Мириам в эти мгновения, пророча, что всегда знала, какая участь ждет Моисея, и сам Господь простер над ним длань, и первое доказательство, что вот, среди всей этой гибели и преследований вся их семья сохранилась, и родители дожили до глубокой старости в полном уме и достаточном здравии, и это знают здесь все, и тайно ждут, что он, Моисей, выведет их из всех бед, хотя давно потеряли всякую надежду.

— Ты уверена, что они так думают? Ведь в пустыне у них не будет жаркого с луком.

— Нас, кажется, подслушивают. — Мириам внезапно понижает голос до шепота, напряженно при лунном свете вглядываясь в сторону соседней за низкой оградой халупы. — Там семейка дяди Ицхара, отцова брата, мерзейшая семейка, братья наши двоюродные Корах, Нефег и Зихри с женами и детишками. Особенно Корах. Берегись его. Тщеславный интриган и доносчик по призванию.

— Ты мне все же не ответила…

— Тсс… — Мириам прикладывает палец к губам, — вот завтра-послезавтра соберутся все, увидишь, с кем тебе предстоит иметь дело…

Такой оглушительной, разнузданной лягушачьей свадьбы, расквакавшейся по всему гнилому раздолью пойменных плавней, Моисей не слышал никогда. Лежит не смыкая глаз. Рядом мирно и доверчиво посапывает в глубоком сне Сепфора. Серебро лунного света четко вычерчивает кривизну покосившегося оконного проема, словно бы кто-то светоносный, затаившийся в темных глубинах неба, зовет его из этих узких теснин добровольного заточения, пахнущих сыростью смерти, туда, в пустыню, в круг, замыкающий и отсекающий огромное отошедшее пространство прекрасного одиночества, полного истинной свободы жизни.

Моисей прикрывает веки, и в заглазье возникает это пространство, плоское до замирания сердца, с накладывающимися друг на друга мягко очерченными далями, и самая близкая — с подступающей к горлу горьковато-свежей нежностью зеленых трав, с разбредшимися по ней овцами, за ней простирается влажно-коричневая полоса, четко отделяемая от следующей, как бы нависшей над нею, испитого, серого, как овечий помет, цвета, поверх которой, совсем вдали, иссиня-сизые плавно текущие холмы, а над головой дерево, забвенно шумящее под верховым ветром, и, несмотря на то что все это пространство дрожит, как бубен, в знойном мареве, в тени листвы прохладно и покойно, а там, совсем-совсем вдали, — буро-черные, сожженные пламенем недр изломы горы Господней, где, по всей видимости, ждет его встреча с Ним, и то ли на грани засыпания, то ли уже в глубоком сне его осеняет внезапно, безусловно и окончательно, что он пришел в этот мир ради одной-единственной цели — встречи с Ним, быть может даже лицом к Лицу, встречи, которой никогда до него не было и после него никогда не будет, и даже все его страхи, попытки уклониться, сбежать, покрывает Его присутствие, под тяжестью которого трепещет все тело и замирает дух.

11. Дань памяти и день забвения

Солнце на востоке еще только показалось над огромной облачной залежью, но день обещает быть ясным. С ночи Моисей сговорился с Сепфорой, что день этот будет принадлежать лишь им двоим, Элишева присмотрит за детьми, а Моисей поведет ее, насколько это возможно, по забытым следам юности, и вообще, для пастушеской жены день, проведенный с мужем в беззаботности, да еще с лицезрением чудес света, как пирамиды, к примеру, — воистину царский подарок. Выезжают они на двух осликах, и вот уже природная память Моисея, вышколенная долгим пребыванием в пустыне и необходимостью запоминать самые малые незаметные знаки, отмечает знакомый поворот дороги, очертание большого дома, где побывал с Мернептахом, откуда бежал, вот и дворец, так и оставшийся недостроенным, и, как толчок в сердце, пустырь, на котором убил египетского надсмотрщика. Где-то здесь по дороге должно быть дерево, один из ответвленных стволов которого отрублен. Так и есть, вот оно. И что ему какие-то сорок лет! Спешившись, Моисей и Сепфора с двух сторон ведут счет годовым кольцам тоньше нити: более четырехсот лет.

Поездка на осликах — не гонка на колеснице: только к полудню возникает и медленно приближается циклопический дворец с необъятной крышей, поддерживаемой двумя гигантскими сфинксами в тюрбанах. Бессчетное число вечеров провел Моисей на этой крыше, играя в шахматы, сколько шума, восклицаний, смеха неслось с нее в ночь поверх нильских вод, теперь же дворец все так же потрясает своей циклопичностью, но в нем ни души, лишь знакомые, как сохранившееся в душе пространство юности, очертания башен и стены, окольцовывающей дворец и храм, в котором учился Моисей, будоражат память силящимся ожить пепелищем, но вблизи видно, как обветшали стены и карнизы, потускнела бирюза, пообтерлось золото. Нынешнего властителя земли и неба, вероятно, выводит из себя сама мысль, что кто-то правил поднебесной до него и будет властвовать после. Заросли, окружающие зоопарк, наводивший страх на малыша Моисея, стали, кажется, еще гуще, сам зоопарк ныне место общественное, любой может лицезреть всяческих гадов, однако даже поражавшие когда-то своей силой и мерзостью свиноглазые крокодилы как-то обшелушились и словно бы покрылись пылью, попугаи явно охрипли, а яйцеголовая змея Гайя, символ Гора, бога силы и власти, свернулась кольцом, прикрыв круглые свои глаза, и словно окаменела, хотя потомки ее, гаденыши, продолжают шипеть и выбрасывать тонкие вибрирующие жала, но это никого не пугает, лишь вызывает чувство гадливости, и Сепфора спешит покинуть это невыносимо пахнущее животным пометом место.

Уже на выходе они замирают: красноглазый шакал, вытянувшись в струнку на каком-то возвышении, не мигая смотрит сквозь тростники на бескрайнюю ширь Нила, просто исходя воем, и такая в этом вое неизбывная тоска, что сердце замирает в груди и клубок боли подкатывает к горлу.

Ответвление Нила, входящее каналом во дворец, густо заросло высоким тростником. Волна медленно и вяло подкатывает сквозь стволы камышей к самой тропе, по которой они добираются почти до самого заглохшего, некогда полного полощущимися на солнце вымпелами и сверкающими бортами корабликов входа во дворец. Ныне здесь болото, горы мусора, мерзость запустения.

— На это место, где мы стоим, — говорит Моисей, — выходила купаться дочь наместника Амона-Ра на земле, ставшая моей истинной матерью, прекрасная женщина Бития. Где-то здесь, наверное, и поставили злополучную корзину.

— Но ведь у матери твоей не было иного выхода.

— Да, конечно.

— Почему бы тебе не прийти сюда с Мириам, она уж точно знает место…

— Столько лет прошло. У Мириам же слишком буйное воображе ние. Говорит, ребенок излучал сияние и все женщины вокруг охали и ахали. Все ведь гораздо проще: женщины видят корзину, да еще просмоленную, может, в ней драгоценности? Даже дочь повелителя мира страдает любопытством. Раскрыла — видит: ребенок. Женское сердце при виде такого тает, как воск, глаза наполняются слезами. Удивительное чудо — это изначальное женское милосердие: в нем спасение мира.