Пустыня

Нашла в себе силы оправиться от удара. И, прирождённая музыкантша, усиленно занялась фортепиано, стала не виртуозом, но мастерским аккомпаниатором. Всегда тонко чувствовала певца — и кому, как не ей, было почувствовать, ведь её терпкие мечты и ясные надежды сломались у самого края большой сцены. В ней открылся дар преподавания. Никто как Алефтина Карловна не мог обучить молодого певца премногим премудростям — «маске» на лице, «куполу» в голове, «парашюту» в гортани, диафрагменному дыханию и всему тому, над чем они там колдуют. Встретила — ей было к тридцати пяти — в коридорах Консерватории совсем юного паренька, мальчика. Вчерашнего, а если б не она, то и завтрашнего шахтёра — своего Павла.

— И он был не то, что Дима у тебя! Он и на стул сесть благородно не мог — развалится, чешет брюхо, — говорит она.

У Павла был глубокий драматический баритон, титановые обертона и львиный артистический дар. Она стала с ним заниматься — сделала его певцом: премьером Большого, королём Ковент-Гарден, маршалом Гранд-Опера.

И теперь я со стыдом думала, как мелко и глупо думать о старухе: «Тебе легко рассуждать, у тебя все есть». И уговаривала себя, что так и будет: я зарабатываю на жизнь, муж растёт, развивается.

А чего у меня нет такого, что было бы нужно? Вот так, сугубо необходимо? Белого пальто и шляпы с перьями? Да у меня есть одна юбка, даже ни разу не надёванная! То, что я могла бы хотеть, относится скорее уже к разряду излишеств, чем к необходимому.

Ай-я-яй, думала я, пригорюнясь, откуда такая маниакальная страсть к деньгам, что я впряглась сразу после университета во вредную и скучную работу, хотя могла бы довольствоваться скромными, но на порядок более интересными приработками? Но я же ничего не умею… Я только учусь. И я смотрела на Алефтину Карловну, а видела и Зару Долуханову, и Галину Вишневскую, и всех наших богатых оперных див вместе взятых. Впрочем, каждая из них не по разу выходила замуж, но они ведь царственны в каждом жесте, а я… Я — серый стебель, не одарённый никакой крупной завязью, я должна устремить все свои помышления к тому, чтобы муж состоялся. Тогда состоюсь и я.

В конце концов, любая была бы счастлива оказаться на моём месте.

Квартира в Ростове Великом, прельстившая своей малой ценой за восемьдесят метров так титулуемой «жилой площади», оказалась роскошной купеческой развалиной, двухсотлетней, требующей капитального ремонта, проводки, отопления, всех коммуникаций. Стало понятно сразу, что в дополнение к тем деньгам, которые просили, потребуется по меньшей мере вдвое больше, чтобы навести тут порядок.

В пятой, самой дальней комнатке, когда-то жили бомжи. То есть, какие бомжи — прописанные люди. Просто пили запоем. Он умер, тело три дня лежало, пока она не вернулась из каких-то странствий. Она удавилась, там же, на ручке двери.

Я ковыряла какую-то ерунду острым носком нового сапога, отчетливо ощущая, как палец потихоньку проклёвывается в дырку, достаточно разок надеть колготки, и вот уже порвались, ногти слишком острые растут, подпиливаю, и всё равно. Поддевала и переворачивала пригоревшие к полу куски, то ли клеёнку, то ли пластик, то ли бумагу…

В мире наступила осень. Я оказалась человеком короткой весны. Я думала, она продлится долго, может, десять лет, а то и дольше, оказалось, чушь.

Я всё забыла. Сколь многому меня учили. Мне преподавали такие дисциплины, что, можно подумать, я должна была научиться достойно вести себя в присутствии настоящей человеческой элиты: лордов-интеллектуалов, князей-художников, воинов-освободителей-человечества-от-невежества и так далее. Я начинила свою память, как пороховую бочку, мелким порошком хорошенько истертых сведений, которые нормальному человеку ни в жизнь не пригодятся. Знаю, кто такой был Раймон Луллий и почему его забили камнями (хотя стоп, кажется, на счет его смерти существуют некоторые разночтения), представляю, что такое постмодернизм (почему бы и нет? Раз всё равно о нём толком никто не знает) и могу обосновать, почему вся современная культура — попытка преодолеть влияние Гегеля (а также опровергнуть сей тезис), читала Шопенгауэра и Августина и помню наизусть «Памятник» Пушкина. И, словно в компенсацию всему вздорному высокоумию и многознанию, необходимость идти на рынок или заплатить квартплату повергает меня в уныние. Не для того ведь белоручку воспитывали, не для низменных действий — хорошо ещё, могу подойти на улице к прохожему и попросту спросить, который час.

— Поехали? — не своим голосом проговорил Лёша.

У него был такой вид, словно он сказал: «Я тебя люблю». Отставил стакан чая и уставился блестящими глазами.

— Сдурел? — полуутвердительно вопросила я.

— А что такого? — заволновался Лёшка, отхлебнул из кружки и выплюнул круглую дольку лимона. — Уже вечером будем там. Красивый город, мог столицей стать в свое время. Тверь — в Москву дверь, слыхала?

Я пожимала плечами. Судя по тому, как топорщатся его реденькие светлые усики, идея захватила его по крайней мере на час. Придётся выслушать все доводы в пользу очередной авантюры.

— Люблю сорваться по-безбашенному, покатиться в неведомое. Ты подумай, все дороги перед нами открыты. Полная свобода.

— Через неделю экзамен. А у тебя репетиция послезавтра. И вообще, мороз. Тем более, к кому? У тебя там есть знакомые?

— Будут! Репетицию можно отменить…

Я снова пожала плечами, пошла в ванную. Вгляделась в своё отражение, заляпанное зубной пастой. Дома неопрятно, неуютно. Но убирать, право, лень. Какая Тверь на ночь глядя, он что, вообще?

— Оставим недопитый чай. Символично, — проорал из кухни Лёха. — Жду на площадке. Через пять минут будь готова.

Совсем уже. Воображает, сорвусь? Хлопнула входная. Ушёл. И пусть себе катится в какую угодно Тверь. Скверный экзамен.

Через двадцать минут шагали по направлению к станции, на электричку. Ехать решили на «перекладных», на «собаках». Предпоследние деньги потрачены на сигареты. Заснеженная, замотанная, беспорядочная Москва уже отсутствует в глазах этих двоих.

Курю в пустом тамбуре с тонкими металлическими стенами. Сигаретка тонкая, с золотым ободочком. А на окнах намерзший иней, как в холодильнике. Электричка трогается. Сиротливость неустроенных залов ожидания, романтика дальних перегонов, полупустых едва освещенных вагонов… Для кого-то — рутинная смена пространств, для таких, как мы, для тех, кем мы были тогда — бесприютное скитание в поисках лучшего будущего, побег от малозначащих проблем… И всегда — вечный обмен, нескончаемые необъявленные переговоры по поводу всех насущных проблем российского быта и мировой политики.

— Добрый вечер, уважаемые пассажиры, — возвещает блуждающий продавец, — вашему вниманию предлагаются остросюжетные книжки…

— Как думаешь, если, например, всучивать пассажирам какую-нибудь совершенно ненужную штуку, скажем, увеличительное стекло… Купят? — влез в тамбур Лёшка.

Я, наверно, нахмурилась. Он всё время норовил сбить меня с космических мотивов.

На платформе нарисовались трое: бородач в зелёном плаще и оранжевых штанах, маленькая девушка-гном и молодой Добролюбов с длинными волосами, в круглых очках. Люди отличают в толпе своих не хуже, чем животные — хоть не по запаху, тоже безошибочно.

— Пипл! — вякнул Лёша.

— Ага, — согласились те. — Вы тоже в Клин?

— Дальше, — хвастливо сказал Лёша.

— Мы — Вася-Без-Чайника, — представился оранжевоштанный, — Катя-Без-Оного и Кир.

— А почему без чайника?

— Потому что с чайником всякий может!

— Зачем тебе такие радикальные штаны?

— Надштанники. Чтоб теплее было. — и Вася-Без-Чайника тепло улыбнулся. — Кто вы такие?

— Без того ясно, — буркнула я, но как-то не прозвучало.

— Мы — вольные люди. — ораторствовал предводитель, задавший вопрос, чтобы, видно, эффектней представиться самому. — Философы-непаристы.

— Как?

— Краткое содержание учения классического непаризма: «Ты, главное, не парься!» — провозгласил Вася-Без-Чайника.

— В смысле, мыться нельзя? — настырно уточняла я, хотя знала смысл не хуже всякого.

Смех:

— Париться — значит, переживать. Не парься — не решай проблему до ее поступления. Будет день, и будет пища.

— Круто…

Хипы расселись по лавкам, собака пошла.

Я рассматривала на стене рекламные плакаты под картой железных дорог.

— Вот, в вагоне… — говорил Лёшка полушёпотом, показывая слушателям на пассажиров. — Смотрите, вон едет стрелецкий сын, бабушка-ведунья… Иван-дурак соседа-кощея в гости зазывает, в баню…