Пустыня

Было похоже. Напротив молодой семинарист прятался в газету, на первой полосе которой чернел жирный заголовок: «Славянский вопрос».

Вася-Без-Чайника проповедовал тоже вовсю:

— Цивилы — те, кто верит в силу правил. Мажоры верят в силу денег. Гопники — в силу силы. А мы не во что не верим.

Лёшка колко уткнулся в него нарочито заинтересованным взглядом начинающего журналиста.

— Тошно же, — пожаловалась я ему на ухо.

Он отмахнулся.

— И куда вы, индейцы, следуете? — усмехнулся «поддатый» проводник, явившийся внезапно, по всем остросюжетным канонам. — Денег, конечно, нет?

— Не-а.

— И на мороз не хотите?

— Точно.

— Ну, тогда рассказывайте.

— Что рассказывать?

— Живёте как. Что делаете…

— Путешествуем… — охотно зарядил Вася.

Я чувствовала жгучую неловкость перед проводником.

— Да, работал мужик всю жизнь, чужого куска не ел, зайцем не разъезжал. — забормотал мне на ухо Лёшка, уловив состояние. — Наверняка репку какую-нибудь сеет, картошку культивирует какую-нибудь. И… и… глину ворочает. Или что там. Чтоб помощь в хозяйстве. Вон руки какие, вычерненные до морщинок углем, землею, пылью дорожной…

Вася тоже чего-то гнал.

— Ишь, — дивился проводник рассказу. — Без дому-то как же, на ночь глядя? Бедные детки, сироты.

«Сироты» — с ударением на «и», как неожиданно прозвенело. В отношении ребят к этому человеку сквозила симпатия сочувствия (не умеешь ты, дед, жить, а только пахать умеешь), а он — «сироты».

Электричка застопорилась с железным скрежетом. Клин.

— Прощайте, сэры и сэрули, — сострил Вася-Без-Чайника и удалился со своей свитой.

— Похоже, придется слегонца зависнуть, — осторожно поведал Лёшка. — Следующая собака ползет через час.

— Проблем-то! — бодро откликнулась я. — Посидим в зале ожидания.

Высокий сводчатый потолок. Придорожный буфет. Пять столов, застеленных синими клеенчатыми скатертями. Окно над дверью, единственное здесь, занавешено тюлем. Стойка — витрины со всяческой полуфабрикатной снедью, от поп-корна до таранки. Здесь и пища готовится, и посуда моется. По стенам — пластмассовые завитки винограда, напоминание об уже забытом уюте.

Лёшка что-то карябает в путевой журнал. Я думаю о своём. О существовании такого места забывают ещё до того, как выходят отсюда. Зато, если попадают ещё раз, оно кажется знакомым, будто всегда стояло перед глазами.

Посетители заведения. Мужики с бутыльком живой воды. Престарелая барышня, жеманно заложившая ногу на ногу. Строгая старушка косится на нее. Беспризорное дитё шастает тут же, успело стянуть с прилавка пару монет, доверчиво оставленных прямо так, а может, как раз для него, но не подано, а так, не напрямую… Я думаю, что на юных физиономиях соотечественников удивительно часто проступает — нечетко, как на недопроявленной фотографии — старческое выражение. В старости же лица сохраняют какое-то трогательное, беспомощно младенческое выражение.

— Дай зачитать, — потянула у Лёшки тетрадь.

«Буфет. Потолок, навевающий мысли о цельности архитектурного замысла, и стойка, нагло втесавшаяся в самое несуразное место. Тюль — просто дизайнерский шедевр в стиле «кантри». Тюль висит над дверью и свидетельствует об оригинальности оформителя. Пролетарии в пролете.

Напоминает общепитовскую столовую, где хозяин — заботливый, бородатый, спокойный и простой глуходеревенский житель.

Массивные деревянные косяки, выкрашенные в жутко-поганый цвет, аляпистые цветы на стенах… Много чего ещё!

Всё вселяет уверенность, что русская культура жива и западные буржуи могут отдыхать. Россия вечна. Культура России, основы уклада жизни — непоколебимы…»

— Идиотский артефакт, — подытожила я.

— Успокойся, чего ты, — удивился Лёшка.

Из колонок несется: «Вот лето пролетело, всё осталось позади…»

— Ещё чё-нить? — осведомилась приветливая буфетчица, объемистая, и, по всему, словоохотливая, смешливая баба.

— Н-нет, — помедлила я, принимая чашку кофе.

— Чего ж вы, девушка, так кавалера своего? — насмешливо прищурилась буфетчица. — Во, гля-ка, обиделся.

Я оглянулась. Может, и впрямь зря взялась его воспитывать? Да чего я сказала-то? Надулся, сидит, отвернувшись к окну.

— Вы давно тут работаете? — спросила я.

Здесь напивались вдрызг, утыкаясь носами в синие клеенки, минутку ждали продолжения пути или вертелись всю жизнь…

— Давно, а не видала такого, чтобы девушка парню при всех предъявляла претензии.

— А парень девушке? — огрызнулась я.

— Так, милая, на то они и хозяева в семье. Не нашего ума — мужиков учить. Они лучше знают, как, чего. И нам спокойнее.

— Не ваше дело, кого мне учить, кого нет! — вспылила я.

— У тебя чё, менструация? Ты на меня не ори. Мала ещё, — укоротила, рассердясь, буфетчица, и ушла за перегородку, там зазвенела стаканами. — Будет мне всякая девчонка сопливая претензии предъявлять…

Я вышла, звякнув ложкой о стакан, вынула из кармана сигаретку с золотым ободком, клацнула зажигалкой и затянулась, глядя на небо в зеркало-окно замызганного кафе. И бросила недокуренную сигарету, потушила носком ботинка, вдавила в вокзальную грязь, унизила до плевков и окурков, жестяных пробок от пивных бутылок. Буфетчица не поняла истинных отношений между Лёшкой и девушкой. Лёшка ей побегунчик, а не типа мужа или ещё чего. Дура баба, усмехнулась совсем взрослая я. Так всю жизнь и прошкандыбала пешком за своим мужиком, а он её, наверно, бил и пьяным рвоту за собой заставлял убирать. Идиотка, одно слово. Я ещё разок щелкнула зажигалкой — просто так, чтобы повеселила кисточка огонька.

Ох, я давно замыслила побег. Клин, Тверь, Питер… Другие места. Мысль о том, что закольцованное утреннее метро неизбежно будет глотать тебя и выплёвывать, нечего ждать от будущего, усилия бесплодны и бесплотны, просто убивает. И затаила в душе надежду, глубокое, секретное намерение. К чему оно привело? Ну вот по крайней мере к двум неделям Ялты. Мало ли?

А у Наташки свой проект спасения. Она тоже будет бежать, только в другую сторону. И у всех какие-то свои мысли о побеге. Мы вечные беглецы.

Только от старых вещей стойко ощущение подлинности. Ещё одно моё зеркальце. С домом на обороте. В таком здании я бы хотела жить, каменное, двухэтажное, красивое, как… Как на фотографиях.

Перед ним — дорога, точней, перекресток, и улицу переходит жинщина, одетая по моде минувших лет. Момент давно миновал, она и знать не знала, что её запечатлевают, она просто шла, неся на себе, наверняка, некий груз проблем, или, может, какую-то радость, не известно, куда, не известно, откуда… В фотографии есть что-то ещё менее справедливое, чем в картине. Портрет не застает тебя врасплох, кое-как, сикось-накось, в миг, выпрыгнувший ниоткуда.