Пустыня

Вспомнилось, как с Дмитрием, тогда даже ещё не невеста с женихом, счастливо-беззаботные, радостные, что нашли друг друга, встретились через несколько лет и после той глупой поездки в Тверь, и после Моздока, и многих иных событий и несбытий, встретились как бы заново, как вообще впервые встречаются люди. И не имели намерения выпускать один другого из рук, из губ, поля зрения, поля притяжения — мы шли в том радостном ноябре по улице, как раз мимо скульптурно замершей группы, позирующей для фотографии — а я была так увлечена собеседником, что и не видела, и когда, ослепленная вспышкой, повернулась к нему, услышала: он мягко и ласково смеялся.

— А ведь мы им кадр испортили… — сказала я.

А он так и хотел: чтобы влезли в чужой кадр, попали в него совместными руками, ногами — и я подумала тогда, что фотовспышка нас застала, запечатлела, соединила, спаяла на том негативе, которого мы никогда не увидим, и тогда, может быть, уверовала в судьбоносность встречи?

Ну, тогда со всех сторон сыпались, приходили, возникали, посещали знаки, несущие один и тот же смысл: так будет, так есть, так быть должно.

Мысли, отчётливые, как рисунок пером, возникали в сознании уже застывшими, принявшими форму, мысли-уверенности, мысли-знания, мысли-решения, и самой яркой из них была та же: «Муж».

Коммуналка на Резервном

Я мечтала уже только об одном. Душа обессилела. Об одиночестве. Любить на расстоянии, на удалении. О малоплодотворном нетворческом одиночестве ничего не совершившей «творческой личности». Мечтала и понимала, что достигать одиночества надо самой, одной, что никто не соперник на этом пути, никто не потатчик.

И я была полна решимости. Буквально перед глазами моими проплыли женщины, одинокие, самодостаточные, успешные, самостоятельные — они все цвели пустоцветом, распространяя вокруг изысканный, нестерпимый, соблазнительный, головокружительный аромат, и все провели жизнь так, как им и хотелось. В яркости, одиночестве, независимости, ослепительном холоде и совершеннейшей пустоте. Бывало ли им грустно, даже и не знаю. Сам вопрос настолько не вяжется с их обликом, законченным, точёным, что я не только никогда не решусь произнести его вслух, как величайшую глупость, но и стесняюсь его, приписывая сам факт возникновения такого недоумения какой-то другой, низшей своей природе.

А я уже не печатала шаг, как раньше. Брела, понурившись, поникнув плечами. И заставляла себя распрямляться. Парадокс: чем туже сжимаешь пружину, тем резче она прыгнет, но ведь когда она распрямится, ей уже ничего не будет хотеться. Или воздушный змей, рвётся, пока на привязи, отпусти — падает… Я вертела эти и другие метафоры так и сяк, к сожалению, в формулировках всё время оставались нелепые затворы.

Мне не нужны военачальники, принимающие одно решение лучше другого. Нужны военачальники, твердо принявшие одно решение, и держащиеся его. Сказал кто-то из великих полководцев, чуть ли не Наполеон, хотя может быть, что и Сталин.

Я приняла очень твёрдое решение оставить Дмитрия, и должна была:

1. Встать в восемь утра, увезти вещи к Наташе.

2. Позвонить в агентство недвижимости и оставить заявку на однокомнатную квартиру.

3. Жить пока у Наташи.

4. Снять квартиру и перевезти оставшиеся растреклятые вещи, как они мне надоели, достали.

5. Зажить счастливо и забыть о самом факте существования деструктивного персонажа.

В гневе я, бывает, избавляюсь от вещей, о которых потом жалею. Вот и в тот раз выкинула кожаные босоножки, которые покупали с Димой — а ведь не могла нарадоваться: даже не стёрли ногу. Чаще всего так и получается, дольше и ярче помню то, от чего стремилась как можно скорее избавиться.

За короткое время созрел план, не менее твёрдый, чем предыдущий:

1. Увольняюсь с работы.

2. Во всём следую Дмитрию.

3. Занимаюсь любимым делом (осталось только выяснить, каким).

4. Учесть шить и вязать, рисовать и играть на пианино.

Надежды по-прежнему были связаны с Ростовом. Что, если поселиться там, жить, работать, писать, рисовать, воспитывать детей. Шить игрушки. Как я люблю шить игрушки, уговаривала я себя, ни разу не державшая толком иголку в пальцах. И как мне до горечи надоело сидеть за компьютером.

Стоило понервничать — и всё лицо становилось в красных пятнах.

Заходила к Наташке. На столе вперемешку с раскрытыми и лежащими корешками вверх любовными романами и детективами, которые она читала по работе, между какими-то черновиками, счетом за мобильные переговоры и ещё всяким бумажным барахлом внимание привлекла тетрадка в твердом переплете, заложенная гелевой ручкой. Пока Наташа накручивала в ванной свои без того волнистые волосы на щипцы и мусолила их экстра-муссом ради придания суперобъёма прическе, я, сознаться, приоткрыла тетрадь. Увидела аккуратный, принадлежащий дисциплинированной девушке почерк.

Содержание записи так же плохо вязалось с очертаниями почерка, как и сама Наташа — со своим образом жизни.

«Потрясный секс, словно мчишься на мотоцикле. Даже хорошо, что я его так мало знаю. Презерватив мне понравился, надо рекомендовать остальным — раньше не пробовала с пупырышками, предпочитала классику со смазкой».

Дальше читать не хотелось, да и Наташа вот-вот могла выйти из ванной.

Я уже знала, как будет выглядеть коридор дома в Ростове — повешу там столь любимые мной зеркала, и он будет казаться бесконечным, нетупиковым. Но с начала надо будет отстроить крышу: в одной из комнат потолок грозит обрушением.

И, само собой, центральное отопление. И водопровод.

Да, полная разруха. Всё равно что купить кусок степи.

Но пять комнат! Батюшки-светы. Что можно делать в пяти комнатах? Хватит и на мастерскую, и на кабинет, и на гостиную. Но если уйду с работы, нечего и мечтать.

Я продолжала тешить себя нелепыми надеждами.

В церкви во время службы застыла, посреди предстоящих людие, как проклятая: не в силах почувствовать ни воодушевления, ни горечи, ни радости, ни сознания собственной греховности. Словно в безвидном месте, будто и не существовала или была недосягаема, непроницаема, в глухом окне, в стояке, куда не достигали звуки. Видно, грехов налипло на душе столько, что не может и приподняться. Как в тоскливой приемной, в ожидании отсутствующего, томилась я среди истово молящихся. Такая глухота, что даже зрелище молящихся не вдохновляет…

Из левого придела доносится невнятный гул-вскрик. Он беспокоит, с тревогой оборачиваюсь, опасаясь даже, что никто, кроме меня, не слышит. Казалось, будто вскрикивает птица, лишенная разума и дара речи, чайка — я подумала, убогая или даже бесноватая, и вдруг увидела. Молодую женщину, страдающую неизлечимо — отмеченную синдромом Дауна — вела за руку, наверное, мать: пожилая, очень спокойная, с простым ничего не выражающим лицом. Даунёнок глядел на всё широко распахнутыми глазами, с раскрытым ртом, из которого тянулась на старую зелёную вязаную кофту тонкая ниточка слюны.

Меня ударило. Они последовали к причастью, я глядела вслед уродливой фигуре, расплывающейся в мареве свечей, теряющей очертания. Запомнила лицо, видимо, навсегда. Чистое откровение читалось в глазах слабоумной девушки. Ей виделось, наверное, что она уже в Небесном царствии, до того беспамятное восхищение рисовалось во всём облике. Может быть, так оно и было. Хотя бы отчасти. Церковная служба, на которую я, спокойная, сильная, в рассудке и при деле, смотрела как на обыденное, скучное, тягомотное, по непонятной обязанности отбываемое, она видела исполненной таинственной благодати и вселенской радости.