Пустыня

Так кто же из нас тут здоров, кто болен?

Месяц жили с Дмитрием в комнате умершей бабушки, пришла бумага «Итого к оплате» за всякие коммунальные блага. По той бумаге, здесь (два года уже прошло) ещё проживала Алла Петровна. В очередной раз я удивилась, мы застали их первое отсутствие, тех людей — к присутствию уже не успели. Нас уже не возмущают бритоголовые со свастиками на столичных улицах, мы забыли, что значит «Москва» для наших бабушек и дедов.

Дмитрий поехал по каким-то своим делам, я получила передышку. День, видно, был какой-то не такой: соседи ссорились.

— Ты почему не купил кефир? Я же тебя просила!

— Не купил, значит, не купил. Мало ли что просила! Могла бы и сама выйти.

— Зачем мне выходить, если ты все равно выходил!

— Мало ли, что выходил. Я ещё должен помнить о всяком твоём кефире.

— Между прочим, не о моём кефире, а о твоём!..

Люди уже девять лет в Москве. Не желают ассимилироваться. Двое создали свой личный мир, в котором восстановили атмосферу невеликого городка, откуда там они родом, со всеми старинными связями, знакомствами, многолетними враждами, братствами, дружбами, кумовьями, тётками, дядьями.

— Вот сам теперь и иди за своим кефиром!

У меня сжалось сердце: риторика ссоры одна и та же, всё равно, говорят о кефирах или о французском экзистенциализме. И, наверно, истинное содержание всякой ссоры не имеет отношения ни к кефиру, ни к экзистенциализму.

— Наташ, я опять. Нуждаюсь в политическом убежище…

— Снова поругались с Димой? — сочувственно спрашивает она.

— Ты уже спрашивала, я уже отвечала. Ничего не изменилось. В общем, навсегда на сей раз, похоже.

Слово, как черный прямоугольник.

Как трудно его глотать. Царапает горло углами. Когда пишешь, разговариваешь, смотришь, трудно бывает поверить, что ты — это ты. Кажется, вот бы происходило с кем-то другим.

Странно, но я чересчур спокойна. Хотя и плачу — всё внешнее. В глубине глухо, как на дне морском.

— Ты же знаешь, я всегда рада тебя принять, — начинает Наташа, и охватывает подозрение, которое вот-вот отвердеет в уверенность, что «всегда» — не «на этот раз».

— Но сейчас у меня гостит друг, понимаешь… В четверг он уезжает в Лондон — надолго, по работе. Потерпишь до четверга?

Четверг. Сегодня только воскресенье.

— Спасибо, Наташа, — говорю и не кривлю душой: она сделала, что могла.

А больше некого и просить. Парадокс: листаю пухлую, странички заполнены до полей, записную книжку, а там — пустота, словно выбелены страницы. Сколько-то времени тому назад перетряхивала книжку вот так же, в отчаянии, от «А» до «Я» и обратно, тогда тоже была ссора, только более жуткая, потому что одна из первых, застала меня врасплох и многое было ещё живо, теперь, слава богу, умерло. Терзала записнушку, и цель была та же: квартира, комната, угол, на самое малое время, за любые — практически любые — деньги. Ведь деньги-то есть, вот в чём особенность. Тогда попёрла напролом. Стала звонить всем подряд, медленно, методично, как дисциплинированный больной, выполняющий предписанный врачами комплекс упражнений, нудный, болезненный, без игры, без задора — результат был нулевым. Только зря потревожила полсотни привидений: захиревших знакомств, скончавшихся дружб и прерванных деловых контактов.

Вялотекущая шизофрения жизни. Я не знала, куда податься. Дернулась к окну, прошлась по комнате, хотела броситься на кровать, остановило соображение: помнется выглаженная одежда. Казалось бы, какое дело сейчас до одежды.

Села за стол. Такое тупое, густое, бессмысленное отчаяние, что не до жестов, не до слез, не до крика.

«Твоё сердце разорвется от обид», — снова всплыла дурная музыкальная фраза, выпетая развязным юношеским тенорком, голосом, в котором, в самой глубине, сердцевине, крылось что-то похабное, мерзкое.

Встала из-за стола, который тёрла ещё так недавно. Думала жить здесь.

Прошла в прихожую зачем-то, без цели.

Соседи перестали ссориться, из-за двери доносился шёпот и шорох, скрипнула кровать. Меня даже не коснулось. Равнодушно и нагло, дольше обычного разглядывала зеркало.

Так редко видела себя собранной, чаще некрасивой, с бесформенным потёкшим лицом, губы расплывались от соли, волосы требовали привести себя в порядок, и времени, конечно, оставалось всегда мало, да и просто не хотелось смотреть на себя — противно.

Вряд ли есть бог. Он бы нас не создал такими… Такими.

Присела к компьютеру. Писала письмо Дмитрию — человеку, которого видела каждый день. Я, состоящая в таинственном ордене, коего сама — собственно, предводитель. Я, рядовой воин информационной войны. Виртуальная пешка компьютерных шахмат.

Пальцы летают по клавишам. Нажимаю клавишу «принт». На экран выносит окошко:

«Поставьте цветной картридж. В противном случае результат печати может быть непредсказуемым».

Непредсказуемым! Вот только пугать не надо. Я с силой надавила на кнопку мыши: «Подтвердить печать».

Из коллекции несбывшихся возможностей

На поэтическом вечере встретила студенческую подружку, ту самую Анечку, которая чуть не втравила меня в историю на море, где отдыхали после первой в своей жизни сессии — общее их количество за время обучения, десять, казалось нереальным, почти открытой вакансией для вечности. Как же быстро минует вечность в человеческой жизни.

Та летняя Алушта в семнадцать лет ещё была волшебным карнавалом. Разноцветная карусель кружилась своим чередом. Но с того лета я потихоньку отдалилась от моей взбалмошной компаньонки. Я перестала с ней общаться, хотя она со мной — нет. И вот теперь, уже замужняя дама, детная, с чадом своим веселым, Эуардом Степановичем, четырех лет от роду, она попалась мне случайно — или, вернее, я ей попалась — на вечере, который я придумала и организовала. Ничего лучше не нашла, как собрать людей у Лены. Впрочем, у Лены большая квартира, сама по себе могущая служить отличными декорациями для действий, происходящих в две тысячи четвертом году.

Просторная, с широкими окнами, подоконниками, на которых размещается целая оранжерея, в большом новом доме, квартира та представляла собой соединение несоединимых понятий и образов жизни. Её метраж, сверхъесественный по нашим, ещё советским, меркам, подсказывал, что здесь должны бы, по всему, жить люди если не богатые, то уж во всяком случае, хорошо обеспеченные. Но минимум скудной мебели, cиротливая простуженная сантехника, философские книжки, множество простеньких покупных иконок и всякая дребедень, вроде плюшевых зайцев, керамических ангелков, подсвечников, сплошняком покрывающая все горизонтальные и часть вертикальных поверхностей, наводила на мысли о голодном студенчестве, когда запланированному удобству предпочитают сиюминутное: юбку новую купить — лучше, чем об обеде позаботиться. И едят-то тут, не смотря на Ленкину домовитость и природную рачительность, что-то подсказывало, порой скудно. По понедельникам, например, «макароны по-флотски», по вторникам «итальянские спагетти», по средам «макароны с майонезом и соусом», по четвергам «макароны с сосисками», по пятницам «галушки с сахаром», по субботам «подсоленную вермишель», и, наконец, по воскресеньям, в духе Канта, «макароны как они есть».