Путешественники в третье тысячелетие

Ивану Никитичу все это не нравилось, но он вздыхал и терпел, потому что знал: если скажет что-нибудь не по нраву жене, она раскричится на целый день, а у него от этого начинались сердечные приступы.

Прасковья Антиповна не позволяла своим детям вступать в пионеры, потому что в пионерах учат безбожию.

Когда Иван Никитич два года назад умер, у Щукиных все пошло по-другому, и зачинщиком перемен оказался Антошка, хотя учился тогда только в третьем классе. Он хотя и средний из детей, но ужасно упорный. Я думаю, ему передался материнский характер, а сестры уродились в отца, такие овечки.

Антошка стал говорить сестрам, чтобы они не преклонялись больше перед религиозными суевериями, потому что из-за этого стали посмешищем всей школы.

Старшие сестры ответили, что давно не верят в бога и им тоже неприятно, что мать воспитывает их не по-советски.

Однажды они устроили заговор: завтра с утра не становиться на молитву, а прямо садиться за стол.

Наступило утро. Щукарь мне потом рассказывал, что он очень волновался, не за себя, а боялся, что подведут сестры. Ему одному против матери не выстоять бы. Но сестры не подвели. Когда самовар и посуда были на столе, Прасковья Антиповна, как всегда, встала перед иконой и начала читать молитву. Как же она удивилась, когда дети сели за стол, даже не перекрестив лба, а старшая, Груша, преспокойно начала разливать чай.

Сначала у Прасковьи Антиповны отнялся язык, а потом голос к ней вернулся, да еще какой!

— Это что же такое творится? — взревела она. — Негодники! Вой из-за стола, сейчас же на молитву!

Антошка и сестры, точно не слыша, продолжали пить чай. Тут разразился страшный скандал, и все дети ушли из дому.

Антошка пришел к нам, а сестры разбрелись по подругам, твердо решив не возвращаться к матери, пока она не прекратит свое религиозное тиранство.

Прасковья Антиповна отправилась на совет к попу Евтихию. Что он ей насоветовал, неизвестно, но она держалась довольно-таки долго.

Потомившись в одиночестве дней десять, Прасковья Антиповна оповестила старшую дочь через соседку Авдотью Кукушкину, что дети могут возвратиться. Приняв это известие за полную и безоговорочную капитуляцию, Антошка и его сестры в тот же день вернулись домой.

Когда они опять сели за стол не крестясь, мать зло посмотрела на них, но не вымолвила ни слова. Антошка и девочки вели себя благоразумно: не хвалились своей победой, не дразнили мать безбожными речами, и Прасковья Антиповна начала смиряться. А тут еще Антошка принялся усердно рыбалить и притаскивал с Дона отборных сазанов, чебаков и сулу [2] .

2

Чебаками на Дону называют лещей, а сулой — судака.

Прасковья Антиповна не очень усердно работает в колхозе. От полевых работ она старается увильнуть и добивается нарядов полегче — например, поехать с каким-нибудь товаром на рынок, дежурить у телефона в правлении или, в крайнем случае, низать табак.

Ей это, по большей части, удается, так как она постоянно жалуется на болезни и в доказательство приносит записки от Доры Панфиловны. А после этого у фельдшерицы на сковородке появляется жареный сазанчик либо чебак.

Трудодней Прасковья Антиповна вырабатывает самый-пресамый минимум, чтобы только не отобрали приусадебный участок. Да с нее много и не требуют как со вдовы воина Великой Отечественной войны.

Главный же прибыток в дом идет от трудодней, что вырабатывают старшие сестры Щукаря — Аграфена и Марья. Учатся они хотя и старательно, но средне, и еще с пятого класса решили, что вуз не для них и что, окончив школу, они останутся работать в колхозе. Если бы мать порвала с ними, то любая бездетная семья приняла бы их с удовольствием. Вот, думаю, почему смирилась Прасковья Антиповна.

Прошло две или три недели. Снова сговорившись с сестрами, Щукарь объявил матери, что он сам и Манька вступают в пионеры, а Груша — в комсомол.

Мать уже не скандалила, но пыталась отговорить детей. Выложила на стол старую, затрепанную библию и стала читать оттуда даже ей самой непонятные предсказания.

Когда это не подействовало, она отправилась в школу. Там она надоела всем, начиная с директора и учителей и кончая сторожихой. Побывала и у старшей вожатой Капитолины Павловны, и в комитете комсомола, и у председательницы родительского комитета Шумсковой и везде просила вычеркнуть ее деточек из списков.

— Из каких списков? — удивлялись все.

— Да из тех самых, из безбожной пионерии и комсомолии, — со слезами поясняла Прасковья Антиповна. — Уж ладно, пускай состоят, уж я с этим смирилась, да ведь на страшном-то суде эти списки вперед всего зачнут читать… И ввергнутся грешники, в них занесенные, в геенну огненную, где пламя неугасимое…

И тут Прасковья Антиповна начинала горько-прегорько рыдать. Одни, слушая ее, сердились, другие смеялись, но у всех сложилось мнение, что эта женщина не в полном рассудке.

Еле-еле выпроводили гражданку Щукину из школы, а пека она была там, Антошка и его сестры прямо со стыда сгорели.

Дома Прасковья Антиповна заявила, что поедет в район и добьется, чтобы ее родных детей вычеркнули из погубительных списков. Тут Антошка с сестрами окончательно взбунтовались и тоже объявили, что если она поедет в район, то только их и видела. Тем это дело и кончилось.

Неудивительно, что, когда Прасковья Антиповна заметила у Антошки папиросу в зубах, она ничего ему не сказала. Курить, по ее мнению, было совсем не таким страшным грехом, как не верить в бога или быть пионером.

Глава седьмая. Земснаряд

Арсений Челноков с гордостью думал о том, как изменилась его жизнь за несколько дней после получения аттестата зрелости.

Давно ли бегал в школу с портфелем в руке, а теперь он матрос земснаряда с новенькой трудовой книжкой в кармане. Давно ли Арсений, отправляясь куда-нибудь, шагал пешком по пыли или просился на попутные машины, а теперь он может вывести из сарая стального коня и мчаться по степной дороге, обгоняя грузовики.

Нет, решительно жизнь казалась Арсению Челнокову прекрасной.

Во вторник, 26 июня, Арсений встал очень рано. На столе стоял кипящий самовар, а на блюде красовалась гора пирожков с морковью.

— Поешь в последний раз, Арсюшенька, это твои любимые, — дрогнувшим голосом сказала Анна Максимовна, и на ее добрых глазах показались слезы.

Арсений стал утешать мать, говорил, что до места работы всего-то четыре часа езды на мотоцикле и в субботу он приедет и снова будет есть пироги с морковью.

Морковные пироги были гордостью Анны Максимовны, в глубине души она считала, что никому больше в станице не испечь таких ароматных, румяных, рассыпчатых пирожков. Кое-как Арсению удалось успокоить мать.