Путешествие из Нойкукова в Новосибирск(Повесть)

Отбежав немного, Юрген обернулся и увидел, что она совсем не умеет кататься, шага сделать не может! Тогда он подъехал к ней и стал показывать. И так до самого вечера он ей показывал. Потом они вместе пошли домой. Вроде бы по пути это было. Она сказала:

— До завтра. Да?

Он сказал:

— До завтра.

Зима стояла холодная. Лед на озере был толстый, почти совсем черный. Хорошо было кататься! Очень даже здорово! Но все же они поссорились. И оба этому удивились. А удивляться-то было нечему. Когда оба такого высокого мнения друг о друге, как это было у них с Сусанной, они всегда считают, что обо всем должны думать одинаково, и страшно разочаровываются, если это не так. Однако в таком случае тоже может быть два выхода: или один подчиняется другому или они ссорятся. Вот они и поссорились.

Конечно, это было лучше. Но все равно чего же тут хорошего!

Осторожно и очень тихо Юрген крадется вверх по лестнице, на мансарду. Перед дверью в свою каморку он выдергивает из кобуры служебный револьвер, тихо нажимает на ручку двери и вдруг врывается в каморку.

— Упорхнула птичка! — цедит он сквозь зубы. — Обыскать! — приказывает он помощнику, следующему за ним по пятам.

Опытным взглядом он окидывает помещение: слева — белая железная кровать, заправленная голубым, в клеточку, одеялом, на стене — две бадминтонные ракетки, плакат, призывающий к борьбе с гусеницей златогузкой, пара шиповок и отличный чертеж пифагоровых штанов; рядом с кроватью ночной столик, на нем огромный, сильно помятый будильник. Под длинным, низким двустворчатым окном такая же длинная чертежная доска, на ней настольная канцелярская лампа, светящийся глобус, стопка книг вперемешку с тетрадями, две ракушки, спортивный таймер, глиняная пивная кружка с карандашами, старыми авторучками и всякой всячиной.

Справа полка, на ней томик энциклопедии, словарь иностранных слов, атлас, олимпийская серия, детективы, фантастика, учебники прошлых лет. С одной из полок свешивается противная пластмассовая обезьянка. На полу низенькая переносная кафельная печь, дальше — темно-коричневый шкаф и снова кровать.

— Вперед! — приказывает Юрген.

Помощник берет со стола пачку тетрадей.

— Вон оно что! Не очень остроумно спрятано.

Помощник размахивает зажатой между двумя пальцами почтовой открыткой.

— Спокойно! — приказывает Юрген. — Возможно, она нам подкинута. Давай сюда писульку!

Не писулька это вовсе, а весьма даже изящная открытка с тисненым шрифтом, исписанная мелким круглым почерком: первопричина великой ссоры. «Возможно, мы не подходим друг другу» — таковы слова, значащиеся на открытке. Мрачно все и безнадежно. Не удастся тебе зацепиться за словечко «возможно», и ты погиб. Юрген пока держится.

На это «возможно» вся надежда. Но он не спешит с ответом. Может, она сама догадается, первая протянет руку, поможет ему обрести почву под ногами… Ничего подобного. Оба горды очень.

По правде, у Юргена гордости осталось очень мало.

— Установить адрес отправителя! — приказывает он помощнику.

— Адрес установлен: Фогельзанг, 34.

— Завтра в девять машину!

Конечно, Юрген мог бы и сейчас пойти туда, сегодня же. И то, что он этого не делает, вовсе не продиктовано гордостью. Скорее, это страх. Да такой, когда зуб на зуб не попадает!

Но Юрген еще не так умудрен жизнью, чтобы это признать. Он же не мудрец, убеленный сединами. Неожиданно на него нападает непреодолимое желание немедленно убрать на своей чертежной доске! Ах, сколько шкафов, столов, кухонь и каморок подвергалось тщательной уборке только ради того, чтобы не делать что-то другое! Посему и следует признать, что образцовый порядок в доме далеко не всегда хороший признак.

И Юрген наводит прежде всего порядок на своей доске. Для этого у него есть простой и весьма удобный прием, с помощью которого ему удается перехитрить даже мать. Нет, он не мучает себя сложной, трудоемкой уборкой. Просто он быстро сдвигает все от края до края и устанавливает симметрию. Теперь все выглядит даже очень прилично. А если под руку попадается что-нибудь особенно строптивое и он не знает, как быть, он выкидывает это за дверь и милостиво прикрывает ее. Случается, он сует что-нибудь и под одеяло, но это редко.

Таким вот способом он и сегодня очень быстро наводит порядок на своем, так сказать, письменном столе. Видны уже только аккуратные пачки тетрадей и книг: большой формат вниз, а все остальное — корешок к корешку: бумажки, записки, отдельные страницы — между книгами! На такую вот стопку не насмотришься, а захочешь — не начитаешься.

Юрген не знает, хочет он или нет. Но это-то скоро решится. Вот он, учебник биологии, из него торчит начатое письмо, между прочим им самим написанное. Разумеется, он его знает назубок. Но все равно перечтет. В последний раз! С каждым днем оно ему кажется все глупей и глупей, а сегодня оно ему представляется совсем дурацким. Уши горят, как подумаешь, что его может кто-нибудь прочесть. Юрген рвет письмо на клочки и отправляет в мусорную корзину; они падают, как дождик, и вместе с этим бумажным дождем в мозгу Юргена начинает действовать противопожарное устройство. Но конструкция его несовершенна: не всегда срабатывает. Надо еще раз попробовать.

Под учебником биологии лежит бумажка, на ней — алфавит новой тайнописи, нового кода: он состоит из черточек, точек и кружков. Это пятая тайнопись, изобретенная Юргеном. Он даже дал ей название «Альдебаран». Она превосходит всех своих предшественниц в совершенстве системы, но, как и все предыдущие, имеет весьма существенный изъян: у изобретателя, единственного человека, кто владеет этой тайнописью, нет никаких тайн. Что он, например, написал на «Альдебаране»? «Зигифорс — дурак». Но какая же это тайна? Это и так все знают, или: «Я люблю Сусанну Альбрехт». Тоже не тайна! Все знают, что они ходят друг с другом. Однако то, что это написано рядом с кодом тайнописи, рядом с ее алфавитом, нехорошо. Приказ: стереть немедленно!

А ведь правда: у Юргена нет никаких тайн для своей же тайнописи! Все ясно и открыто. Да и нет ничего такого в Нойкукове, против чего стоило бы составлять заговор. Враги и заговорщики только в кино и фильмах бывают. Журнал «Юнге Вельт» пишет, что ребята идут работать в слаборазвитые отрасли производства. Но таких ведь нет в Нойкукове. Че Гевара тоже переправился в Боливию, к партизанам в джунгли. Прямо из-за своего письменного стола в министерстве — в джунгли.

Говорят, ему и на Кубе дел хватало. Может быть, это и так, но вообще-то его понять можно. А в Нойкукове все от тебя чего-то требуют. Этот Рабе, например, старый тяжелоатлет, непременно хочет, чтобы ты бегал до коликов в боку и даже пятилетним ребенком рекорды устанавливал.

«Ты это можешь, Юрген. У тебя для этого все есть. Ты только представь себе, как газеты о тебе писать будут: „Великолепное достижение! Юрген Рогге снова добился успеха. Этот чудо-стайер еще себя покажет! Молодой блондин из Нойкукова оставил всех позади!“

Кто его знает, чего этот Рабе от него хочет. Может, он только и хочет, чтобы Юрген Рогге подарил ему фотографию с автографом: „Юрген Рогге из Нойкукова в объятиях своего заслуженного тренера, мастера спорта Джони Рабе“.

А родители? Они хотят, чтобы в семье был настоящий профессор. Нужен он им, видите ли! „Трабант“ у них есть, художница в семье — тоже, сестра Ева. Она в Аренскоге керамику разрисовывает. И „профессор Зауэрбрух“ у них есть, а теперь им еще настоящего профессора подавай.

Но, может, им еще и генерала надо? Мать, правда, считает, что Юрген склонен больше к научной деятельности. Оказывается, это она из его годовых отметок вычитала. Не знает, должно быть, что теперь генералы тоже народ ученый. Она-то думает, что генерал обязательно скачет на коне и, вытянув правую руку, указывает солдатам, где им с противником сражаться.

— Мой Юрджи, — любит она говорить, — будет профессором. Когда он родился, доктор сразу сказал: „Голова великовата, и если в ней, фрау Рогге, сплошь серое вещество, то он далеко пойдет“. Так оно и оказалось, правда ведь?